Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва

Жили мы в Припяти, рядом с атомной станцией, я там родилась и выросла. В большом панельном доме, на пятом этаже. Окна - на станцию. Двадцать шестого апреля... Их было два дня - последних два дня в нашем городе. Его уже нет. То, что осталось, уже не наш город. В тот день сосед с биноклем сидел на балконе, наблюдал за пожаром. А мы... Девчонки и мальчишки... Мы на велосипедах гоняли на станцию, у кого велосипедов не было, те нам завидовали. Никто не ругал. Никто! Ни родители, ни учителя. К обеду на берегу реки не стало рыбаков, они возвратились черные, так за месяц в Сочи не загоришь. Ядерный загар! Дым над станцией стоял не черный, не желтый, а голубой. Но нас никто не ругал... Воспитание, наверное, такое, что опасность могла быть только военная: взрыв слева, взрыв справа... А тут - обыкновенный пожар, тушат его обыкновенные пожарники... Мальчишки хохмили: "Выстраивайтесь длинными рядами на кладбище. Кто выше - тот умрет первый". Я - маленькая. Я не помню страха, я помню много странных вещей. Подружка рассказывала, как они со своей мамой ночью закапывали во дворе деньги и золотые вещи, боялись забыть это место. Моей бабушке, когда ее провожали на пенсию, подарили тульский самовар, она почему-то больше всего беспокоилась об этом самоваре и дедушкиных медалях. И о старой швейной машинке "Зингер". Нас эвакуировали... Это слово "эвакуация" принес с работы папа: "Мы уезжаем в эвакуацию". Как в военных книжках... Уже сели в автобус, папа вспоминает, что он что-то забыл. Бежит домой. Возвращается с двумя своими новыми рубашками... На вешалке... Это было странно. У солдат неземной вид, они ходили по улицам в белых маскировочных халатах и масках. "Что с нами будет?" шли к ним люди. "Почему вы у нас спрашиваете, - злились они, - вон белые "Волги" стоят, там начальство".

Едем на автобусах, небо голубое-голубое. Куда мы едем? В сумках и сетках пасхальные куличи, крашеные яйца. Если это война, то я ее по книжкам представляла иначе. Взрыв слева, взрыв справа... Бомбежка... Двигались мы медленно, мешал скот. По дорогам гнали коров, лошадей... Пахло пылью и молоком... Водители матерились, кричали на пастухов: "Что по дороге гоните, такую мать?! Пыль радиоактивную поднимаете! Шли бы по полю, по лугу". Те в ответ тоже матом, оправдывались, что жалко топтать зеленое жито, траву. Никто не верил, что назад мы уже не вернемся. Такого же никогда не было. Немного кружилась голова и першило в горле. Старые женщины не плакали, плакали молодые. Плакала моя мама...

Приехали в Минск... Но место в поезде мы купили у проводницы за тройную цену. Она всем принесла чай, а нам сказала: "Давайте свои кружки или стаканы". До нас сразу не дошло... Стаканов, что ли, не хватает? Нет! Нас боятся... "Откуда?" - "Из Чернобыля". И человек боком-боком от нашего купе, детей не пускают, чтобы бегали мимо. Приехали в Минск, к маминой подруге. Маме моей до сих пор стыдно, что мы в своей "грязной" одежде, обуви ночью ввалились в чужую квартиру. Но нас приняли, накормили. Жалели. А зашли соседи: "У вас гости? Откуда?" - "Из Чернобыля". И они тоже боком-боком...

Через месяц родителям разрешили съездить и посмотреть квартиру. Забрали они теплое одеяло, мое осеннее пальто и полное собрание писем Чехова, мамино самое любимое. Бабушка... Наша бабушка... Понять не могла, почему не взяли пару банок клубничного варенья, которое я любила, оно же в банках, закрыто крышками... На одеяле обнаружили "пятно"... Мама стирала, чистила пылесосом, ничего не помогло. Сдали в химчистку... Оно "светилось"... Это "пятно"... Пока не вырезали ножницами. Все знакомое, привычное: одеяло, пальто... А я не могла уже спать под этим одеялом... Надеть это пальто... У нас не было денег купить мне новое, а я не могла... Я ненавидела эти вещи! Это пальто! Не боялась, а поймите, ненавидела! Все это может меня убить! Чувство вражды... Не могу понять это умом... Везде говорили об аварии: дома, в школе, в автобусе, на улице. Сравнивали с Хиросимой. Но никто не верил. Как поверить в то, что непонятно? Как ты не стараешься, не силишься понять, все равно непонятно. Я помню: мы уезжаем - небо голубое-голубое...

Бабушка... На новом месте она не прижилась. Тосковала. Перед смертью просила: "Хочу щавеля!" Щавель несколько лет есть не разрешали, он больше всего набирает радиацию. Хоронить мы повезли ее в родную деревню Дубровники... Там уже была зона, огороженная проволокой. Стояли солдаты с автоматами. За проволоку пустили только взрослых... Папу, маму... Родственников... А мне не разрешили: "Детям нельзя". Я поняла, что никогда не смогу навестить бабушку... Поняла... Где об этом можно прочитать? Где это когда-нибудь было? Мама призналась: "Ты знаешь, я ненавижу цветы и деревья". Она испугалась самой себя... На кладбище... На траве... Постелили скатерть, поставили закуску, водку... А солдаты померяли дозиметром и все выбросили... Трава, цветы - все "щелкало". Куда мы отвезли нашу бабушку?

Я боюсь... Я боюсь любить... У меня есть жених, мы отнесли заявление в загс. Вы слышали что-нибудь о хиросимских "хибакуси"? Тех, кто выжил после Хиросимы... Они могут рассчитывать только на браки друг с другом. У нас об этом не пишут, об этом не говорят. А мы есть... Чернобыльские "хибакуси..." Он привел меня в дом, познакомил со своей мамой... Его хорошая мама... Работает на заводе экономистом. Общественница. Ходит на все антикоммунистические митинги. Вот эта хорошая мама, когда узнала, что я из чернобыльской семьи, из переселенцев, удивилась: "Милочка, разве вы сможете родить?" У нас - заявление в загсе... Он умоляет: "Я уйду из дома. Снимем квартиру", - а у меня в ушах: "Милочка, для некоторых существует грех деторождения". Грех любить...

А до него у меня был другой мальчик. Художник. Мы тоже хотели пожениться. Все было хорошо до одного случая. Я зашла к нему в мастерскую и услышала, как он кричал по телефону: "Как тебе повезло! Ты не представляешь, как тебе повезло!" Обычно такой спокойный, даже флегматичный, ни одного восклицательного знака в речи. И вдруг!! Что оказывается? Его друг живет в студенческом общежитии. Заглянул в соседнюю комнату, а там девчонка висит. Зацепила себя за форточку. И на чулке. Его друг вытаскивал ее... Снимал... А этот захлебывался, дрожал: "Ты вообразить себе не можешь, что он увидел! Что пережил! Он ее на руках нес... Трогал лицо... У нее белая пена на губах... Едем, может, успеем..." О мертвой девочке он не говорил, даже ни разу не пожалел ее. Ему бы только увидеть и запомнить... А потом нарисовать... Я тут же вспомнила, как он меня расспрашивал, какого цвета был пожар на станции, видела ли я расстрелянных кошек и собак, как они лежали на улицах? Как плакали люди? Видела ли я, как они умирают?

После того случая... Я не могла больше с ним быть... Отвечать... (После молчания.) Не знаю, захотела бы я с вами еще раз встретиться? Мне кажется, вы рассматриваете меня, как и он. Просто наблюдаете. Запоминаете. Идет какой-то эксперимент... Не могу освободиться от этого чувства... Мне уже не освободиться...