Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Срастание с эссе вплоть до перерастания в него происходит в заявленном как роман в тексте Кирилла Кобрина «Поднебесный экспресс» (2019). На самом деле этот текст всего лишь использует романные признаки – да еще и из самых броских: фантастическое допущение, детективная интрига, – чтобы затем оставить их в небрежении и выговорить важные для автора мысли, которым, с одной стороны, удобно в направляющих рамках романа, с другой – чем дальше, тем все более тесно в них.

Александр Иличевский в «Чертеже Ньютона» (2019), полном разрастающихся внутренних пространств, делает нечто отчасти сопоставимое – но, пожалуй, более объемное в смысле направлений разрастания. Текст, на самом деле, очень интересный во многих отношениях, но, кажется, едва ли не против воли автора сопротивляющийся тому, чтобы быть именно романом (по крайней мере, в традиционном его понимании). Сюжетная конструкция «Чертежа…» настолько переполнена вмещаемыми в нее громадами массивов, по существу, внесюжетного, самоценного материала, что кажется необязательной, и читатель, завороженный уже самим этим обилием, не говоря уже о чуткой, тонкой и точной выделке словесного и смыслового вещества, чуть ли не забывает о ней (а то и вправду вовсе забывает – и резко выдергивается из этого забвения возвращением повествования в сюжетное русло). Некоторые же фрагменты романа прекрасно смотрелись бы как отдельные эссе, скажем, в вышедшем одновременно с «Чертежом» эссеистическом сборнике того же автора «Воображение мира» (меня и по сию минуту не покидает чувство, что это две части одного высказывания). Придуманная Иличевским история, удерживающая всю конструкцию в целости, оборачивается лишь поводом к тому, чтобы выговорить огромное количество всего: от впечатлений от разных стран и пространств (здесь роман активно перенимает черты травелога) до соображений о взаимоотношениях научного и религиозного мировосприятия (и тут он уже активно вращивает в себя черты метафизического трактата).

Большое эссе (и одновременно небольшой травелог – по парижскому пригороду) представляют собой, в сущности, и «Предместья мысли» Алексея Макушинского (2020). Весь сюжет «философической прогулки» объемом в пять сотен страниц в том, что повествователь (совершенно, кажется, совпадающий с автором) идет по парижскому пригороду Кламару к бывшему дому Бердяева, припоминая по ходу этого движения все, что связано с Бердяевым и другом его Жаком Маритеном, жившим в соседнем пригороде – Медоне. Ни выдуманного сюжета, ни выдуманных героев: это одновременно и дневниковая запись, и небольшой травелог (иногда – почти путеводитель с точной топографией; с этой книгой в руке можно уверенно добраться до места), и история философской и религиозной мысли первой половины XX века, и биография людей, в эту историю вовлеченных, и анализ – во внутреннем диалоге с ними – собственного духовного опыта и мироотношения вообще («мне слишком нравятся надорванные фантики, подробности бытия, чтобы я мог быть философом»), а все вместе – да, роман.

Недавно в Питере мне подарили книгу. Петр Разумов, «Срок – сорок» (2019).

Об авторе, прошу меня извинить, я ничего не знал, и до сих пор не заглядываю в Интернет, поэтому не знаю, вымысел его книга или нет. Но ощущение предельной автобиографичности, достоверности очень стойкое.

По сути, это ощущение и есть самое важное в прозе. Фантазировать – полезнейшее свойство для литератора. Правда, большинство фантазирует так, что читатели сразу понимают: такого не было и не могло быть. Касается это не столько фантастикци и фэнтези, сколько так называемой реалистической прозы. Реализм ведь тоже бывает недостоверным, и еще как бывает.

У нас тут не место для рецензий, и я не буду писать рецензию. Хочу обратить внимание на автобиографическую, документальную прозу. Когда критики характеризуют героя той или иной вещи словами: «Автор писал его с себя… Персонаж почти стопроцентно похож на автора», – мне хочется спросить их, критиков: «А откуда вы так хорошо знаете автора?»

Ощущение достоверности зачастую подменяет документальную точность. И это неплохо, это плюс.

Повторяю, что не знаком с биографией Петра Разумова. Может быть, он все – или почти все – придумал. А может, описал со всей возможной точностью свою жизнь. Впрочем, в любом случае не один в один. Он сам в этом признается: «К сожалению, я не могу рассказать ВСЕ. Во-первых, потому что боюсь обидеть людей, которые могут прочитать эту книгу. Во-вторых, есть вещи, уместные только в постели или туалете, которые можно рассказать аналитику, да и то бледнея и стесняясь. Вещество, из которого состоит большая литература, часто не давится. Это даже хорошо, потому что у меня в данный момент нет литературных амбиций. Я просто рассказываю свою жизнь подходящими словами, пусть просто, зато честно».

Да, в беллетристике (я отношусь к ней с уважением) можно многое написать глубже, рассмотреть то или иное явление внимательнее. Но редко когда беллетристическое произведение порождает у нас чувство достоверности. Редко мы по-настоящему сочувствуем героям. Герою же так называемой автобиографической, документальной прозы сочувствуем гораздо чаще.

Жизнь автора, вернее, героя «Срок – сорок», в общем-то, не изобилует удивительными событиями. Она не уникальна. И в то же время уникальна, как любая жизнь.

Я довольно часто вспоминаю слова Александра Герцена из предисловия к журнальной публикации «Былого и дум»: «Для того чтоб писать свои воспоминания, вовсе не надобно быть ни великим мужем, ни знаменитым злодеем, ни известным артистом, ни государственным человеком, – для этого достаточно быть просто человеком, иметь что-нибудь для рассказа и не только хотеть, но и сколько-нибудь уметь рассказать. Всякая жизнь интересна; не личность – так среда, страна занимают, жизнь занимает. Человек любит заступать в другое существование, любит касаться тончайших волокон чужого сердца и прислушиваться к его биению… Он сравнивает, он сверяет, он ищет себе подтверждений, сочувствия, оправдания».

«Былое и думы» – это, конечно, никакие не воспоминания, не мемуары. Это настоящая автобиографическая, документальная проза. Настоящая эпопея.

У Герцена немало произведений беллетристического характера. Почти все они забыты, а «Былое и думы» читаются и перечитываются. Хотя, строго говоря, в них нет ничего необыкновенного. Довольно типическая судьба мыслящего, пытающегося что-то полезное сделать для родины человека середины позапрошлого века, встречающего на своем пути других подобных людей, переезжающего из города в город, из страны в страну, то по своей охоте, то нет.