Коллектив авторов - Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Черная стена – непроглядная, неподатливая. Но только за ней – иные области, томимые мучительной луной. А может, и не томимые, точно не известно, ведь там еще никто не бывал.

Кто-нибудь непременно задастся вопросом – а в чем основная мысль романа? Если пожать плечами, последует второе вопрошение: да есть ли она вообще? Я должен успокоить взыскующих: есть, разумеется, есть. Но я не могу ее сформулировать. Как не сможет и сам автор, ибо эту мысль нельзя вместить в одно предложение. И в абзац нельзя, и даже в страницу. Чтобы ее выразить, автору пришлось создать целую книгу. Руководствуясь при этом – в главных ее мотивах – скорее музыкальными, нежели логическими законами.

Я совершенно не удивлюсь, если новый роман Гузели Яхиной «Дети мои» окажется за бортом всех российских премий. Потому что, во-первых, их и так немного осталось. Во-вторых, у нас не принято, за редкими исключениями, награждать одним и тем же дважды, а предыдущий уже был отмечен. И хоть второй, на мой взгляд, радикально лучше первого, сделанного не воротишь.

Так что в этом для меня не будет ничего странного.

Как не будет и в том случае, если окажется, что этой книге суждена большая судьба и широкая известность. Я даже не стану приводить аналогии, дабы не сглазить. На всякий случай.

Говорят, сегодня мало беллетристики. А мне кажется наоборот: премиальные списки состоят преимущественно из нее.

Мало, на самом деле, высокой прозы, которая почти не видна, пока ищет новой выразительности на стыке с литературой жанра: фэнтези, хоррором, литературой doc. Наиболее интересные процессы происходят сейчас там, на границе верхнего и нижнего «этажей».

Литературу, как известно, принято делить на «этажи». Первый – литература жанра. Она работает с приключениями сюжета (когда все заранее понятно, но любопытно, как герои выкрутятся на этот раз). Фантасты, говорил Топоров, читателя «не уважают и решения предлагают» готовые, в отличие от авторов боллитры, которые «пишут для умных людей. Уважают читателя. Не зная решения, предлагают решение метафорическое или символическое; решение суггестивное, решение будоражащее» [16] В. Топоров. Фантаст родился // Жесткая ротация. СПб.: Пальмира – М.: Книга по требованию, 2018. С. 372. . Не будем обобщать про фантастов, здесь нам важна лишь мысль про готовые решения в литературе жанра. Требования к языку в ней несущественны: минимум – правильный русский язык, максимум – индивидуальный речевой стиль (не путать с художественным).

Второй этаж – беллетристика. Она работает с приключениями времени: исторической ситуацией, атмосферой, героями эпохи, модными художественными стилями. Беллетристике, в отличие от жанровой литературы, уже нужен хороший литературный язык. Хотя функцию он выполняет служебную.

И только третий этаж, высокая проза, работает непосредственно с языком. Приключения языка, открытие его новых эстетических измерений – ее главное дело. Достижения предыдущих этажей (сюжет, характеры и прочее) тоже важны, но не являются обязательными. Это уровень индивидуальных художественных стилей, горнило новых направлений в искусстве. Высокая проза не знает готовых решений. Общая схема, шаблон (речевой ли, сюжетный) – маркер нижних этажей литературы. «У беллетристики и классики нет общих штолен, нет общих тканей. У них разный и контекст. <���…> Если классик, образно говоря, – сначала садовник, а потом архитектор храма, растущего одновременно вниз и вверх, то беллетрист и изначально, и на дальнейших этапах создания произведения арматурщик, искусный рабочий» [17] Е. И. Зейферт. Стереоскопичность картины мира Чингиза Айтматова в контексте идей Льва Толстого // Л. Н. Толстой: Истоки и вехи творческого пути. Казань: Издательство Казанского университета, 2018. С. 128. .

Но вот загадка – роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» вошел в премиальные списки, хотя и не высокая проза (со штампами перебор); феноменально популярен, хотя вроде и не жанровая литература (темы поднимает большие, исторические). Может, Яхина – главный беллетрист нашего времени?

Ведь каждому времени – свой беллетрист. Если для высокой прозы проблемы современности – трамплин к трансцендентному, то для беллетристики – вся ее суть. Декорации могут быть любыми, важен дух эпохи.

Так, книги Улицкой отражают атмосферу слабости личности перед махиной государства. Толпа и давка – частые образы в беллетристике того времени: Л. Улицкая – «Казус Кукоцкого», «Зеленый шатер», Б. Васильев – «Утоли моя печали», Б. Акунин – «Коронация». Поколение Улицкой, не верящее ни в Бога, ни в черта, ни в Советский Союз, тем не менее верило в общую справедливость. И Улицкая создала альтернативный образ справедливости и порядка: лестницу рода.

Маринина – бытописатель 1990-х. Ее романы о Каменской – сага отчаянных времен, где деньги – у. е., сахар – роскошь, а смерть – обыденность. И речь идет уже не об общем порядке, а о сохранении представлений о добре и зле. Нынешнему поколению мир Марининой непонятен, как и романы Улицкой, похожие на сплетение темных венозных жил.

Зато жанровая литература с ее простыми общечеловеческими схемами не привязана к шуму времен. И «Зулейха» не привязана тоже. В ней нет попытки понять современность, объяснить историю. Травма ХХ века без всякого ущерба здесь может быть заменена травмой монголо-татарского ига или эпидемией чумы. «Ни автор, ни текст не задумываются о том, почему произошла коллективизация, какие причины ее вызвали, какой исторический смысл она несла. Никакой логики, никаких причин. Просто страшная катастрофа» [18] Е. Коробкова, В. Левенталь. «Наш литературный процесс напоминает пресный супчик в городской больничке. Невкусно, пресно, без перца и без соли» // Комсомольская правда. 2019. 25 февраля. URL: https://www.spb.kp.ru/daily/26946.5/3997927/. . Сборная модель сентиментального романа: честная девушка, злой муж, ведьма-свекровь, добрый доктор и романтический враг в декорациях какой-то катастрофы.

Нет здесь и психологического обоснования: тридцатилетняя героиня тайком носит на могилы дочерей пастилу и страшно боится свекрови. Никогда не поверю, что страх перед свекровью более сильное чувство, чем трагическое материнство.

Может, «Зулейха» демонстрирует «глубокое знание национального материала, любовь к своему народу <���…> деликатное прикосновение к фольклору», как пишет в предисловии к роману Л. Улицкая? Тоже нет, татары страшно недовольны и перевиранием национальных реалий, и финалом романа, где Юзуф, взяв имя Иосифа Игнатова, отправляется служить Советской стране.

Язык в «Зулейхе» беспомощный, то топорно-простой («Игнатов берет с подноса тарелку. Полипьев смиренно вытягивает руки по швам»), то нуждающийся в костылях и скобках: «И бесшумное, по-лакейски услужливое скольжение двери (вправо-влево, вправо-влево…), и щегольские фестончатые занавески в тонкую, еле заметную полоску (положим, с открытыми окнами – никак, но рюшечки-то зачем?), и безукоризненно чистое большое зеркало над объемистой воронкой рукомойника (смотрелся в него только по необходимости – утром, когда брился»). Его слабость пытались объяснить сценарной техникой. Но сама по себе сценарная техника не плоха. У нее много приемов (смена ракурсов, общих и крупных планов, лаконизм, ремарки), которые можно чередовать с поэтической выразительностью, но Яхину попытка перейти от конспекта к художественной речи заводит в дремучую сентиментальность: «Убийца мужа смотрел на нее взглядом мужа – и она превращалась в мед. От этого становилось мучительно, невыносимо, чудовищно стыдно. Словно весь ее стыд, прошлый и настоящий, слился воедино, вобрал в себя все, за что недостыдилась в этот безумный год <���…> полог задергивался – все плотское, стыдное, некрасивое оставалось там, внутри. Зулейха вскакивала на большого аргамака и, крепко сжимая его босыми пятками, уносилась прочь не оборачиваясь».