Хедрик Смит - Русские. Книга 1

О том, что молодежь потеряла идеалы, говорят и те представители среднего поколения, которые не относятся к числу горячих поклонников партии. Журналист — человек на пятом десятке, огромного роста, с вьющимися волосами, большим животом и сползающими на нос очками — вспоминал, каким энтузиастом был он в молодости. "Я вступил в комсомол во время войны, — пыхтел он. — Мы тогда все испытывали подъем. Вступление в комсомол было большим событием в нашей жизни. Но о своем сыне я не могу этого сказать. Для него это ничего не значило. Когда он был в старших классах, я спросил его. собирается ли он подать заявление в комсомол. А он ответил: "Нет, если я подам в этом году, получится, что я их прошу меня принять. На следующий же год они попросят меня сами. Лучше я обожду" И только в последнем классе школы, когда кто-то сказал ему. что, будучи комсомольцем, он легче поступит в университет, парень решился. Он просто пошел в райком комсомола, подписал, что нужно, и ему выдали комсомольский билет. Церемония была короткой. Но ему было на это наплевать. Он был доволен, что комсомольский билет поможет ему поступить в университет. А они там, в райкоме, были рады заполучить еще одного члена — для отчетности. Остальное, по сути дела, ни его, ни их не беспокоило. Все комсомольские дела так мало трогали сына, что он прекратил даже платить членские взносы — каких-то 20 копеек в месяц. Моей теще, человеку старой закалки, все это очень не нравилось. И она раз в месяц специально ехала на автобусе, чтобы заплатить за него эти членские взносы. В университете сыну сказали, что он должен нести какую-нибудь "общественную нагрузку”, иначе не получит стипендии. Он так рассказывает об этом: "Они назначили меня старостой группы по изучению проблем интернационализма”. Это его-то! Когда я спросил, что это значит, он ответил: "Ох, папа, ну не все ли равно!”. Может быть, этот пример — крайность, однако множество неопубликованных социологических исследований, попавших на глаза западным исследователям, как и свидетельства самих молодых людей, говорят о том, что идеологический уровень советской молодежи весьма низок. "Я не знаю никого, кто вступил бы в комсомол из идеологических побуждений, — сказала очень хорошенькая молоденькая блондинка, которая несколько лет назад была комсомольским секретарем одного провинциального завода. — В школе я была идеалисткой, но сейчас изменилась. С комсомолом у меня ассоциируется несколько самых неприятных воспоминаний”. И она засыпала меня рассказами об обязательных комсомольских поручениях и субботниках, явку на которые она должна была обеспечить. "Единственный вид работы по призыву комсомола, который нравится молодежи, — это участие в строительных бригадах, где ребята зарабатывают большие деньги, и в агитбригадах, потому что со своими песнями мы имеем возможность побывать в разных уголках страны. Таким способом можно совершать бесплатные путешествия по всей стране”. Некоторые говорили, что они рассматривают комсомольский билет как лучший, а иногда и единственный для молодого человека, пропуск за границу — в Польшу, Восточную Германию, а изредка даже на Запад. Есть и такие, которые говорят о поездке на работу в колхозы, как о приятном компанейском мероприятии. Однако совершенно очевидно, что в целом безразличное отношение молодежи к "общественной жизни” весьма далеко от ситуации, характерной для первых послереволюционных лет, когда "строительство социализма” было кличем, объединявшем советскую молодежь.

Цинизм? Да, безусловно. Бунт? Нет. По мировым стандартам, советская молодежь на редкость покорна. Предположения многих западных наблюдателей о том, что ферменты политического брожения и диссидентская контркультура неизбежно вырастают из увлечения "рок”-музыкой, джинсами, длинными волосами и бородами, для России совершенно неосновательны. Правда, для некоторых молодых людей, особенно из провинции с ее узким мышлением, длинные волосы — это уже какой-то символ личного протеста. У детей элиты подражание Западу означает иногда отказ от постоянной озабоченности их родителей своей карьерой, стремления к политической власти. Но в больших городах, особенно среди образованной верхушки среднего класса, импорт "поп”-культуры с Запада стал настолько широко распространенным и власть предержащие стали к нему настолько терпимы, что это явление потеряло всякое политическое содержание и остроту, ’На Западе джинсы — символ протеста. — заметил Александр Гольдфарб, задумчивый молодой еврей, научный работник, выходец из хорошей семьи, — но у нас они — символ обеспеченной жизни. Если же вы считаете, что джинсы входят в число примет, символизирующих противодействие авторитету родителей или властей, то вы абсолютно не правы. У вас (американцев) все это происходило органически. Джинсы стали популярны среди западной молодежи, недовольной войной во Вьетнаме или образом жизни родителей. Они стали символом бедности, бедности напоказ, ведь американская молодежь сочла, что выглядеть бедным — высший шик. Но здесь эволюция происходила иначе. Джинсы и "поп“-культура пришли к нам извне. У нас джинсы свидетельствуют не о бедности, а об обеспеченности, о богатстве. Именно поэтому цены на них вздувают на черном рынке больше, чем на другие товары. Допустим, новые джинсы в Америке стоят десять рублей, а хорошие шерстяные брюки — двадцать пять. Но у нас вы можете услышать, что кто-то заплатил 75–80 рублей (100–106 долларов) за пару джинсов и 200 рублей (267 долларов) за джинсовый костюм и, может быть, всего 15–20 рублей (20–26 долларов) за брюки, сшитые из гораздо лучшего материала. Джинсы имеют свою, "снобистскую ценность". Александр помолчал, чтобы я успел обдумать услышанное. Мы сидели у него на кухне, пили очень горячий крепкий русский чай и жевали твердый сыр. Он отпил глоток и стал рассказывать мне об интересной встрече, доказывающей, что между приверженностью к западной "поп"-культуре и политикой очень мало общего. Александр — молодой человек с сонным взглядом и густой черной бородой, облаченный в мятый, видавший виды джинсовый костюм, делавший его похожим скорее на выходца из лагеря Беркли, чем на бывшего научного сотрудника одного из самых знаменитых советских научно-исследовательских институтов. Он был активным диссидентом, было ему немногим меньше тридцати и он принимал активное участие в борьбе евреев за выезд в Израиль, в чем ему долго отказывали власти (в конце концов, он получил разрешение на выезд — в 1975 г., уже после того, как я покинул Москву). Будучи сыном крупного ученого, Александр имел возможность сталкиваться с представителями высших слоев советского общества. Он рассказал мне, что, за несколько месяцев до нашего разговора, на одной вечеринке встретился с сыном Владимира Семичастного, бывшего шефа КГБ, весьма видного партийного деятеля, известного жесткостью проводимой им линии. "На мне были джинсы, на нем (сыне Семичастного) — тоже”, — вспоминал Александр. Молодые люди разговорились, и оказалось, что у обоих были пластинки "Иисус Христос — суперзвезда”, последний в то время крик моды на черном рынке. У Семичастного к лацкану куртки был приколот комсомольский значок, и когда разговор зашел о политике, немедленно произошло столкновение.