Эми Липтрот - Выгон

Я выясняю о коростелях всё, что можно. Читаю научные труды о маршрутах их миграции. Теперь люди со мной только и говорят что о коростелях. Бывает, я по ошибке набираю «коростель» вместо какого-то другого слова; я поставила на звонок пение коростеля; Google присылает мне уведомление, когда в мировых СМИ упоминается коростель. Я одержима этими птицами. Слушаю музыку по радио и внезапно слышу «крекс-крекс»; коростели снятся мне ночами.

В июне 2011 года на Гебридском острове Колл поймали пятьдесят взрослых самцов-коростелей: их заманили в сети с помощью записанного на пленку пения «соперника». С помощью пластиковых колец на их лапках закрепили геолокаторы весом меньше грамма. Следующим летом некоторых птиц удалось поймать вновь, и оказалось, что они проделали путь до Демократической Республики Конго в Центральной Африке. Звучит невероятно, ведь в Шотландии коростели летают крайне неохотно, что и делает их столь уязвимыми перед сельскохозяйственной техникой. Есть даже местная легенда о том, что они на самом деле не мигрируют, а «уходят в подполье», превращаются в куропаток или катаются у других птиц на спине. Но нет, они мигрируют, хотя лишь около тридцати процентов выживают и возвращаются на Оркни на следующий год. Многих отлавливают охотники в Северной Африке. Для того чтобы сохранить свою популяцию, не говоря уже о том, чтобы ее увеличить, коростелям необходимо активно размножаться.

Как раз перед началом работы я принялась за «Моби Дика». Я читаю эту книгу так долго, что кажется, будто я уже три года путешествую по миру в поисках китов; я ношу эту тяжеленную книгу в сумке каждый день, как гарпун. Я – одержимый бурей капитан Ахав, который ищет не кита, а постоянно ускользающую птицу. Я слышала уже около тридцати коростелей, но ни одного не видела. Никак не удается настичь его.

В тяжелые ночи я задаю себе вопросы: а зачем вообще спасать эту птицу, которую так редко можно увидеть, – какой-то пережиток эпохи маленьких фермерских хозяйств? Ведь коростель всё равно не может приспособиться к современным методам возделывания земель. Так зачем это всё? А потом я узнаю, что в 1977 году останки коростеля обнаружили на западе Мейнленда, в местечке Бакуэй, в поселении времен пиктов и викингов. Поразительно: они жили здесь тысячи лет, но меньше чем за столетие мы их практически истребили. Численность коростелей определенно сократилась из-за человеческой деятельности – следовательно, мы должны взять на себя ответственность за сохранение тех немногих особей, что остались в живых.

Одинокий самец, быть может единственный коростель на острове, месяцами поет каждую ночь по три, четыре, а то и пять часов. На Флотте коростель заливался всё лето, и я была счастлива узнать, что в конце сезона на острове нашли птенцов: значит, он всё же встретил свою пару.

За сезон мне удалось зарегистрировать на Оркни пение тридцати двух самцов коростеля – на одного больше, чем в прошлом году. Считается, что, если самец остается на одном и том же месте несколько дней подряд и постоянно поет, рядом с ним находится самка. И хотя цифры по-прежнему низкие, с момента запуска программы «Коростель» Королевского общества защиты птиц всё же наблюдается небольшой прогресс. В отличие от тонущих моряков из легенды, коростели не хотят умирать, и я чувствую, будто их судьбы переплелись с моей. Я цепляюсь за нормальную жизнь и трезвость. Они цепляются за существование.

Подруга рассказывала мне о том, как после смерти ее матери трое осиротевших детей и овдовевший муж отправились в путешествие по Америке. По словам подруги, ее папа «просто шел дальше». Ты можешь быть не в состоянии двигаться, но всё же продолжаешь – просто идешь дальше, занимаешь себя чем-то и ждешь, когда всё устаканится и опять станет понятно, как жить. Вот и я просто иду дальше, прочесываю один квадратный километр за другим. И постепенно, незаметно проходит это щемящее чувство в груди. Движение исцеляет меня, как тогда, когда я каталась на велосипеде ночами в Лондоне. Одной прекрасной ночью я чувствую, что мне легче, что я стала «нормальнее», что вообще-то мне повезло жить и работать здесь, на Оркни.

Это тоже ночная жизнь, но другая. Я не хожу на вечеринки и в клубы, как когда-то в Лондоне, теперь у меня свои собственные сумеречные ночи с методичным изучением местности, туманом, попытками разобраться в картах. Близится рассвет, а я так и не увидела коростеля, зато у меня есть термос с кофе и я слышу тюленей.

Я переживаю восхитительные моменты. Смотрю в глаза короткоухой сове, – их в этом году так много; здесь их называют «кошачьи мордашки». Сова сидит на заборе рядом с местом, где я припарковалась, мы одновременно поворачиваем головы и видим друг друга. Я разеваю рот от удивления, сова быстро улетает. Как-то раз на рассвете перед летним солнцестоянием, когда небо еще розовеет, по дороге домой я заезжаю в Кольцо Бродгара. Там никого нет, так что я раздеваюсь и просто начинаю бегать внутри каменного кольца эпохи неолита.

И вот однажды, на исходе семи недель, около трех утра, когда я уже завершаю свою работу и медленно трогаюсь с места, происходит кое-что неожиданное: я вижу коростеля. Лишь на секунду, но он мелькнул на дороге прямо передо мной, а потом побежал на обочину. Его образ – розовый клюв и рыжие крылья – стоит у меня перед глазами. Эта волшебная секунда подтвердила, что птица, которую я искала месяцами, существует. Мой первый и единственный коростель. Обычно рассветает медленно, но сегодня я выезжаю из тучи, и неожиданно сразу начинается новый день.

Во время путешествий в поисках коростелей передо мной во всем разнообразии предстают маленькие острова: от плодородного Шапинсея до «высокого острова» Хой с его торфяниками. Оркнейский архипелаг насчитывает двадцать обитаемых островов, где живет от двух до нескольких сотен человек. На этих островах сегодня зачастую больше домов, чем людей. Там есть низкие двухкомнатные домишки – одни бесхозные, другие тщательно подлатанные; есть фургоны, укрепленные от ветра веревками и шлакоблоками; есть фермы, от маленьких и старомодных до современных и нарядных. Изучая карты и проезжая мимо заржавевшей техники и брошенных ванн, стоящих у дороги, я замечаю фермы со странными названиями. Они зачастую бывают одни и те же на разных островах и уходят корнями в скандинавский язык норн, на котором когда-то говорили местные жители: «Ву», «Квир», «Балаклава», «Виндиволлс», «Пейшенс», «Флоуз», «Крук».

Чуть ли не против собственной воли я начинаю всё больше интересоваться заброшенными островами и вот побывала уже на всех, кроме трех: Уайра, интереснейшего с точки зрения археологии, Оскерри, где живет лишь одна семья, сменившая фамилию на Оскерри, и Папа-Стронсея, где живет теперь только сообщество монахов, Сыны Святейшего Искупителя.