Александр Генис - Кожа времени. Книга перемен

В тот день я второй раз в жизни пришел в нашу нью-йоркскую редакцию, надев галстук. До этого я так поступил лишь однажды — когда Бродский получил Нобелевскую премию.

— Ты похож, — от удивления съязвил тогда Довлатов, — на комсомольского руководителя среднего звена.

— Я считаю этот день моим национальным праздником, — важно объявил я, и Сергей отстал.

На этот раз праздник был общим. Прижимистый Парамонов подбил меня купить в складчину ящик шампанского и угощать коллег из восточноевропейских редакций, которые обычно выпивали в одиночку.

— Всё будет по-другому, — решили мы с Борисом и тут же затеяли радиоцикл «Веселые похороны».

План, однако, оказался преждевременным, режим обернулся зомби, и мы вернулись в привычное стойло цинизма и скепсиса. На память от иллюзии мне достался подарок друзей: камень из постамента поваленного Дзержинского. Как щепка от креста, этот обломок — свидетель чуда. Глядя на него, я перестаю стесняться того, что пережил.

Когда начались болезни, я задумался о борьбе с недугами. Медицина хороша в критических ситуациях и в больших дозах. В остальных случаях надо обходиться домашними средствами. Главное из них — оптимизм, который если не лечит, то уравновешивает промахи здоровья. Поэтому мы с женой завели семейную Книгу радостей. От других она отличалась честностью: в нее действительно попадали только радости. Становясь частью домашней хроники, они выросли в цене и размере.

— Психическая жизнь не знает лжи, — утверждал Юнг.

— Раз так, — решили мы, — то радостью является любая мелочь, годная на то, чтобы ею поделиться.

Как то: зеленый борщ, приготовленный из добытого на Брайтоне щавеля; полнолуние на безоблачном небе; перцовка под форшмак; стихи друзей; фильм, стоящий того, чтобы его посмотреть с ними; проделки любимых животных; картина, которую хотелось бы унести с выставки; первые сморчки; и ландыши тоже.

Гостивший у нас товарищ стал свидетелем утреннего ритуала. Мы записывали в Книгу вчерашние радости, включая привезенную им же хреновую настойку.

— Каждое утро делаю то же самое, — удивился он, — только у меня книга не белая, а черная, в ней хранятся неприятности, свалившиеся на меня за предыдущий день.

— Зря, — раздулся я от гордости, — всё на свете забывается, но если бедам туда и дорога, то удачи надо хранить, собирать и лелеять, чтобы мы могли оценивать собственную жизнь по ее лучшим, а не худшим проявлениям.

Но радость, как уже было сказано, не счастье, а его суррогат.

Спокойной ночи. Оруэлл говорил: «Я ненавижу настоящее, страшусь будущего и люблю прошлое».

Когда я наконец пошел в школу, мне не рассказывали про Оруэлла, но я сходился с ним в неприязни к настоящему. Прошлого у меня практически не было, а в будущее я, начитавшись Стругацких, стремился всеми фибрами малолетней души.

Теперь всё поменялось. Я не люблю своего прошлого и, когда никого нет рядом, тихонько вою, вспоминая нелепые глупости, которые сделал, сказал или написал. Что касается будущего, то оно перестало меня волновать, и не только потому, что от него мало осталось. Перемены, которых в школе я так ждал, теперь меня тревожат, грозя оставить не у дел. Я знаю, что будет, понимаю, к чему идет, и меня не утешает даже перспектива жить вечно.

— Согласны ли вы на бессмертие, — спрашивал Гессе, — если его разделит с вами мерзавец-начальник и шумный сосед?

Разочаровавшись в прошлом и будущем, я живу наедине с настоящим, и самое трудное — его задержать. Вместо светлого будущего меня слабо греет надежда на такое же, как сегодня.

— Не надо лучше, — бормочу я под нос, — пусть как сейчас; не надо лишнего, пусть будет, что есть.

Когда Бог слышит, ничего не меняется, а если не слышит, то Его нет — то ли вообще, то ли дома. Лучшие дни проходят так быстро, что я уподобляюсь нашим кошкам, не умеющим отличать вчера от завтра.

Может, это оно и есть? И тогда не надо ловить момент, а выбрать любой, когда не страшно, и назначить его счастливым. Например — этот.

Я сижу в любимом кресле, изрядно потрепанном когтями, возле елки, украшенной небьющимися — из-за тех же котов — игрушками. За окном в раннем декабрьском закате светится выпавший ночью снег. У локтя столетняя чашка английского фарфора с китайским чаем. По радио еле слышный прохладный джаз. Вечером будут гости, а потом — наполовину прочитанная книжка про Венецию. Но пока я пишу, что хочу, о том, что люблю. Пишу от руки, то вдоль, то поперек линованной страницы, не для себя, не для других, а потому, что никогда ни о чем другом не мечтал.

Остановись, мгновение, я выхожу.

Добродетели делают нас всех похожими на ангелов, пороки — на людей. Первые — универсальны, вторые — народны и самобытны. Лишь после этой преамбулы я наберусь смелости, чтобы назвать обычай «валять Ваньку» типично русским пороком. Именно эта уникальная черта придает национальному характеру диковатое своеобразие, ускользающее от понимания иностранцев: в России принято придуриваться.

Возможно, в этом виновата традиция. В стране, где не без основания считалось, что всё горе — от ума, только юродивые не боялись власти. Поэтому если в шекспировской трагедии правду говорит штатный шут, то в пушкинской — святой дурак.

Наука (и искусство!) казаться проще, чем ты есть, требует виртуозных навыков. Мало сморозить чушь — она должна быть сразу и нарочитой, и потайной. Ценится лишь тот ум, что скрывается под вторым дном. Русская мудрость — инверсия глупости, ее продолжение и гипербола. Дойдя до предела, она становится своей противоположностью, открывая очевидцам недоступные другим народам глубины.

Механизм этой диалектической забавы демонстрирует игрушка-неваляшка — Ванька. Охотно валясь на спину, он встает на ноги, как только прекратится давление. Каждый, скажут русофобы, может его победить. Но никто, ответят им патриоты, не может его завоевать: Ванька-то — встанька.

Важно, что подняться может только упавший. Путь наверх всегда начинается снизу — для разгону. Поэтому русская карьера — не только «из грязи в князи», но и наоборот. Не зря самым знаменитым «Ванькой» был Лев Толстой. Наслаждаясь музыкой до обморока, он до тех пор прикидывался, что не понимает оперы, пока графскую причуду не возвели в прием, назвав «отстранением».

Придуриваются все характерные персонажи русской истории: от Ивана Грозного до Бориса Ельцина, от генералиссимуса Суворова до Гришки Распутина, от Жириновского до Митьков.