Аркадий Недель - Панмедиа. COVID-19, люди и политика

Рассмотрим этот эпизод подробнее. Из 17 главы Бытия мы узнаем о первом вечном контракте: «И Я поставлю Мой договор между Мною и тобою и твоим потомством на их поколения вечным договором» [99]. Далее Господь обещает дать Аврааму страну для жизни, а взамен требует послушания и соблюдения контракта. Не забудем, что данный разговор произошел после необъяснимого события в жизни Авраама: у него случилось видение Яхве, которым открывается 15 глава текста. Интересно соображение Гоббса. Во-первых, говорит он, Бог является именно Аврааму, а не кому-то другому из его клана (намек не столько на прерогативу старшего, сколько на просьбы Авраама и исполненные им жертвоприношения); во-вторых, как следствие, теперь Авраам на законных основаниях может наказать любого, кто будет претендовать на подобное визионерство в будущем (с момента, когда началась история, события подобного рода могут происходить один раз); в-третьих, Авраам является единственным толкователем божественных посланий [100].

Социальным животным, используя термин Аристотеля, можно назвать Авраама, получившего по контракту в качестве первой законодательной власти власть интерпретации. В онтологическом плане Авраам и его потомство получили проект, ограниченный в пространстве (страна Кенаан), но бесконечный во времени. Однако, все это лишь следствие настоящей причины, в результате которой такой контракт и такой проект стали вообще возможными. Заключается она в том, что Яхве договорился с Авраамом только после того, как вернул ему первичную адамову слепоту, неспособность видеть то, чего видеть нельзя. Авраам не видел Того, с кем говорил; он встретился с Ним в своем воображении, встретился не с образом, а с голосом.

Социальное происходит из фундаментального запрета видеть того, кто является его подлинной сущностью, высшим субъектом, инициирующим любой социальный порядок в границах единственной истории, заданной текстом Ветхого Завета и продолжающейся по сей день. Западный человек слеп больше, чем греховен, поскольку надежда на спасение ему была предоставлена, возможность увидеть — нет. Параллелей этому библейскому запрету, насколько мне известно, в других культурах не существует.

В качестве гипотезы, предположим: запрет, наложенный на человека видеть исток человеческого, определяет одновременно социальную и онтологическую специфику европейской мысли .

Если доктрину первородного греха можно рассмотреть как попытку социализировать человека еще до его рождения — Кант бы назвал это «априорной социализацией», — то запрет видеть лицо Бога — как выставление границ социальному. Мечта Ницше о сверхчеловеке была, разумеется, глубоко чужда авторам ветхозаветных книг. Не поэтому ли она остается только мечтой, утопическим будущим или прошлым? Человек социализируется до того момента, пока при помощи свободы воли он не выстроит трансцендентную модель на территории civitas terrena. Каждый раз этот труд оплачивается революцией. Революция, нацеливая человека на построение идеального общества, своего рода civitas dei — иначе она бессмысленна — оставляет человека у руин социального порядка. Проект, как его не начинай, оказывается невыполнимым. Но как раз в этой невыполнимости выражено значение истории: держать человека в напряжении, не давать угаснуть только одному желанию — увидеть то, что запрещено.

При таких условиях неизбежной становится социализация самой истории, которую в современную эпоху, проникшись духом гегелевского оптимизма, пытался осуществить Маркс, доведя телеологический принцип до его логического завершения. Наверное, после Августина Маркс был самым по-христиански ортодоксальным мыслителем истории, ибо он знал ее начало и, казалось, точно предвидел ее конец в виде бродивших по Европе химер. Социализировать историю можно, придумав ей законы, сложнее заставить ее подчиняться этим законам; другими словами, вести себя так, будто эти законы применимы во всех случаях, как законы природы. В какой-то момент человек захочет их поменять, чтобы убедиться в обратном — в их непригодности, снова предлагая план идеального мироустройства, снова попадаясь в ловушку истории, не находя из нее выхода. Укладывая историю в закон, [101]человек пытается ограничить ее воздействие, умерить ее хаос, стараясь заполучить для себя метасоциальный статус, то есть стать внешним истории. На этом он и попадается, потому что человек пытается выйти из истории при помощи конструирования ее социальных моделей, продолжая свою работу по контракту.

Есть движение в противоположном, антитеологическом направлении: от Гегеля к Руссо, минуя Ранке, Фихте и Гоббса. Идеалом для Руссо служит примитив, живущий в согласии с природой, не ставящий цели построить социальную историю. Цель Руссо — справедливое общество. Чтобы ее достичь, необходимо сделать прыжок назад, к природному состоянию, из которого люди однажды вышли путем социальных институций, часто несправедливых. Человек родился свободным, ему это следует осознать в полной мере. Природа его наделила индивидуальной волей, которая совсем не обязательно должна совпадать с волей остальных. Справедливому общественному устройству следует взять за основание «общую волю», состоящую из волеизъявлений всех индивидов, тогда некое множество, называемое «люди», превратится в общество per se .

В «Социальном договоре» (1762) Руссо пишет: «Общая воля, будь она на самом деле таковой, должна быть общей и по своему предмету и по своей сути. Она должна исходить ото всех, чтобы быть ко всем применима» [102]. Сдвиг в сторону от библейской парадигмы примечателен. Общая воля не только отрицает одну волю Авраама как единственно легальную, на которой строится договор в Пятикнижии, но и объявляется рекурсивной, то есть в одинаковой степени применимой к индивиду и обществу. Эта рекурсивность общей воли, несомненно, ее главное отличие, поскольку именно из нее проистекает не проговоренное эксплицитно в тексте трактата требование визуализации социального тела. То, что в терминологии Руссо и есть справедливость. Впрочем, определенный намек автор дает в шестой главе «О законе»: «Всякая справедливость от Бога, — говорит Руссо, — он один является ее источником. Если бы мы только знали, как ее получить напрямую от этого высшего источника, нам бы не понадобилось ни управление, ни законы. Вне сомнений, он есть универсальная справедливость, «исходящая только из разума» (émanée de la raison seule) [103]. Итак, закон — это не справедливость, он то, что замещает ее на земле для людей, неспособных коммуницировать с Богом напрямую. Но как собрать свободных и независимых индивидов в социум таким образом, чтобы их свободу и независимость сохранить? На эту апорию Руссо обратил внимание Алэн де Бенуа, предложивший перечитать Руссо как философа, большую часть жизни размышлявшего над проблемой человеческой аутентичности [104]. Вкратце: как примирить человеческое животное с политическим сознанием, неминуемо возникающим и утверждающим свою власть, когда люди собираются в общество? Позитивного решения этой проблемы Руссо не нашел.