Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

Так закончилась, не начавшись, моя карьера стукача. Ну а остальные, которых вместе со мной вызывали тогда на Лубянку? Не знаю, как они вели себя. Знаю только, что за время нашей учебы был арестован один студент из нашего потока и двое преподавателей.

З. П. Былинкина, 82 года".

Нет, нет… Уж чего-чего, а этого я никогда не хотел… Меня абсолютно не интересовало, кто из людей, которых я знал или с которыми был близок, одновременно был близок с НИМИ. Кто, покинув наше застолье, набирал лишь ему известный номер телефона и, захлебываясь от переполнявших его знаний, пересказывал наши разговоры… Кто, оглядываясь, входил в подъезд, где на конспиративной квартире ждал его улыбающийся куратор… Кто потом не спал ночами, проклиная распроклятую свою судьбу, заставившую его пойти к НИМ в услужение…

Как часто я слышал от своих друзей и знакомых: "Вот бы посмотреть на свое досье! Вот бы узнать ИХ имена!.."

Нет-нет… Я этого никогда не хотел, больше всего на свете страшась того, что вдруг имя, которое я там увижу, больно резанет по сердцу.

Да здравствует успокоительное незнание, да здравствует вера в человечество, и пусть все остальное так и останется по другую сторону нормального течения жизни, как неопознанные летающие объекты, в существование которых я не верю и не собираюсь верить, пока сам не пощупаю их руками и не увижу глазами.

ОНИ представлялись мне безликой толпой, как в метро в часы пик: и сам ты сваливаешься от усталости и тебе не до того, чтобы рассматривать прекрасные человеческие лица.

И когда ОНИ впервые (после того газетного обращения) стали переступать порог моей комнаты на четвертом этаже редакции: инженер, священник, студент, чиновник, актер, хиппи, — с каким жадным любопытством я рассматривал ИХ. Почти так же, как в детстве (не избалованном, как сегодня, впечатлениями от прикосновения к незнакомым чужим мирам), я смотрел на иностранцев, случайно встреченных на улице: а что, они едят точно так же? что, они ночами спят, а днем бодрствуют? чувствуют ли они боль от обиды или от тоски, сжимающей сердце?

Даже когда я привыкну к ИХ лицам, к ИХ словам — то написанным, то произнесенным, к ИХ слезам, наконец (да-да, и слезы тоже были, правда, лишь однажды. Впрочем, когда я, чтобы успокоить захлебывающегося в рыданиях человека, нагнулся над ним и прикоснулся к его плечу, то почувствовал стойкий запах перегара и понял, что этот мой посетитель мертвецки пьян), — и то все равно для меня ОНИ оставались все-таки людьми посторонними, никак и никогда не пересекающимися с собственной моей жизнью.

Да, естественно, они были людьми во плоти и крови, но я их прежде всего воспринимал в качестве персонажей бесконечно длящегося спектакля, где ОНИ просто играли написанную для них роль в обличий "Корчагина", "Стерегущего", "Тани", "Феликса", "Островского", "Синягина", "Алика", "Сергеевой", "Саши", "Моски", "Кларины", "Московского" и даже "Пушкина", "Достоевского" и "Чехова" (что это была за страсть у КГБ давать своим секретным агентам имена классиков отечественной литературы? С "Пушкиным" и "Достоевским" я познакомился лично, а от "Чехова" получил письмо… Хотя возможно, существуют и агенты с именами ныне живущих? Агент "Куняев", агент "Бондарев", агент "Проханов"?)

Да, так было до тех пор, пока пуля, как говорится, не просвистела прямо возле виска и я не познакомился с личным, можно сказать — персональным агентом. Стояла уже весна 1992 года…

К этому времени я по уши залез в бесчисленные истории стукачей и сексотов и иногда, читая или слушая очередную исповедь, ловил себя на том, что тот первый — нервный и напряженный — интерес к ним уже пропал. Я с ужасом стал подмечать в себе участливое равнодушие врача, с мимолетным вниманием отмечающего даже при встрече с человеком, здоровым полностью, признаки болезни, тихо изъедающей его.

Да, так было до того дня, когда я познакомился с НИМ. Уже с НИМ — моим.

Познакомился — и снова стало близко, горячо… Для меня эта история началась поздним весенним вечером, да нет, уже за полночь (помню, была какая-то гнусная слякотная погода за окном), с телефонного звонка.

— Алло… Извините, что звоню домой… Но это важно… Мы не могли бы сейчас увидеться? — услышал я в трубке молодой голос. — Сегодня, сейчас…

Я привык к неожиданным телефонным звонкам и не боюсь ночных перемещений по городу: бросок на улицу, такси, дорога, ночная Москва, чужой свет за окнами, выхваченные фарами лица прохожих — все это давало ощущение жизни даже тогда, когда казалось, что жизнь начинает затухать.

Но тут я посмотрел за окно, на хлеставшие в стекло крупные капли дождя, на черное небо — нет, только не сегодня, только не сейчас.

Я почувствовал, что человек, набравший мой номер, разочарован отказом.

— Ну, давайте утром… До утра недалеко… И тогда он произнес слова, значение которых я в тот момент не понял:

— У меня остался всего лишь один день… — И после паузы:

— Тогда обязательно завтра утром, потому что завтрашний день у меня на самом деле последний.

И какая-то новая интонация послышалась мне: уже не растерянная, а твердая, уже не просящая, а требующая. И я, помню, подумал: "О, брат… Да у тебя стряслось что-то серьезное…"

Потом я долго не мог уснуть, уже сожалея о своем отказе. И даже стал с нетерпением ждать утра, не подозревая, какой сюрприз оно мне принесет…

Он появился в редакции чуть позже десяти, едва я сам успел переступить порог своей комнаты. Как я и предполагал, он действительно был молод — лет двадцать пять, не больше. Интеллигентное лицо медленно взрослеющего юноши из хорошей семьи.

— Я звонил вам вчера ночью…

— Привет… Ну? Садись…

— Спасибо… — И обернувшись: — Можно закрыть дверь?

— Да закрывай… Что стряслось?

Он закрыл дверь, замер, так и не сев в кресло, судорожно глотнул и произнес, глядя поверх меня, за окно, где темнели развалины соседнего с редакцией здания:

— Я хочу, чтобы вы простили меня… Пять лет назад я написал на вас донос в КГБ.

От неожиданности информации я даже, вспоминаю, засмеялся:

— На меня? Ты ничего не перепутал? Я тебя, парень, вижу первый раз в жизни…

И он заговорил — быстро, словно опасаясь, что я не дослушаю, прерву на полуслове:

— Я тогда учился и работал на киностудии Горького… А вы у нас выступали с лекцией. О молодежном движении. Мне понравилось. Но когда я рассказал своему куратору о том, что вы у нас были…

Куратору?

— Я стал агентом КГБ, когда еще учился на первом курсе… — И так же, не глядя на меня, продолжал этот свой странный рассказ:

— Да… И куратор потребовал, чтобы я подробно написал, о чем вы нам говорили… Я сначала отказывался… Но он меня заставил… Он сказал, что с вами ничего не сделают… Им просто надо знать… Я написал… А потом я прочитал статью кинорежиссера Инны Туманян… Она написала, что после выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на ковер. В горком партии… Я понял, что это о вас… И обо мне… Я тут же бросился к своему куратору… Я нашел его… Мы увиделись на конспиративной квартире… Он был не один, а еще с кем-то… Я его спросил: "Вы же говорили, что это только для вашей информации… Что с ним, то есть с вами, — он облизнул губы, — ничего не будет!" А они засмеялись… Оба… И куратор сказал: "Что ты волнуешься! Мы же его не посадили…"