Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

И тут телефон зазвонил вновь.

Казалось, что Алексей Иванович только-только взбежал вверх по лестнице, — таким прерывающимся, с одышкой был его голос:

— Нет, Юрий… Никак невозможно… Я только что от руководства… Нет… Только сегодня… Вопрос очень срочный… Чрезвычайно срочный… Никак нельзя у вас в редакции… Поймите же, к вам люди заходят… А вопрос не терпит отлагательства…

Да что за вопрос-то такой?! Касается меня лично, как Юрия, то есть как просто человека, или как журналиста, представляющего "Литературную газету"?

— И так и так, Юрий, и так и так… Очень, очень нужно увидеться… И руководство…

— Черт с вами! — решительно заявил я, сам порадовавшись тому, как это сказал. — Только моя страсть к приключениям заставляет меня идти на эту встречу!

— Вот и чудесненько, вот и чудесненько, — возликовал Алексей Иванович.

Где? Когда?

Любая гостиница на выбор: "Россия", "Берлин", "Будапешт"… Я прикинул, что ближе от редакции.

— Ладно, "Будапешт"…

— Через полчаса я вас жду.

— Да как я вас узнаю-то? — спросил я.

— Не беспокойтесь… Мы вас узнаем, узнаем… — радостно проворковал таинственный незнакомец.

Я вышел в коридор и увидел Юру Роста, выходящего из фотолаборатории.

— Юра, — попросил я его, — подстрахуй, пожалуйста… Может быть, меня хотят растворить в ванне? — И рассказал о надоедливом Алексее Ивановиче, так страстно жаждущем свидания со мной.

До "Будапешта" мы домчались в считанные минуты. Рост остановил машину недалеко от гостиницы и сказал, что посмотрит на этого человека ("Ты только попроси его сразу же предъявить документы") и дальше будет действовать смотря по обстоятельствам: или подождет меня у входа, или вернется в редакцию.

— Но учти… Растворение в ванне — процесс болезненный, — кажется, пошутил на прощание Юрий. И я отправился на встречу, которую, учитывая необычность ее проведения, вполне можно было назвать конспиративной.

Теперь такой вопрос… Вспоминаю, испытывал ли я тогда страх?

Не очень-то просто на него ответить, особенно сейчас, задним числом.

Вообще-то у меня не так давно появилась теория, согласно которой жизнь — это преодоление детских страхов. Сейчас, допустим, у меня, кажется, не осталось никаких страхов (имею, естественно, в виду страхи, испытываемые человеком по отношению к самому себе, а не за детей или друзей). Кроме, может быть, одного — перед кабинетом зубного врача. Правда, по этой теории получается, что к смерти человек подходит с таким счастьем бесстрашия, что вместо похоронного марша должен звучать марш из "Веселых ребят". Но это я сейчас так думаю, когда самому за сорок, а на улице уже девяностые.

А каким я был тогда, в восьмидесятом? Ведь не только я был иным, но и КГБ еще оставался могущественной и очень серьезной организацией. И относились к секретным службам не так, как сегодня.

Нет, точно помню, что я не испытывал страха, делая несколько шагов по направлению к гостинице. Но объясняю это только лишь одним: я уже привык тогда себя чувствовать более-менее под защитой газеты. И второе. С годами мы выработали в себе ироническое отношение к КГБ, несмотря на то, что все больше и больше убеждались во всемогуществе этой тайной организации, спрутом опутавшей страну.

В юности мы с особым гусарским шиком распевали песню Вадима Черняка про Васю Чурина:

Вадим всегда утверждал, что Чурин — реальный человек, что они познакомились в шашлычной на Богдана Хмельницкого (той самой, кстати), что по пьяному застолью Вася раскрыл свою страшную тайну и после этого ловил Вадима на улицах и настойчиво зазывал выпить. Поэтому Черняку пришлось написать еще три песни про Васю Чурина и в последней почему-то отправить его в ссылку в город Гусь-Хрустальный, где (как пелось в песне), "нет ни гуся, ни хрусталя"…

Итак, страха я, скорее всего, тогда не испытывал. Но был… Как бы точнее сказать… Ну, в состоянии нервного ожидания. Да сами посудите! Ни с того ни с сего… Звонок… Спешка…

Свидание в гостинице… Черт знает что!

— А вот и Алексеи Иванович! — тут же определил я, заметив человека, который радостно заулыбался при виде меня. Лет сорок, лицо, не различимое в толпе… Клерк клерком…

— Вот замечательно, Юрий, вот замечательно… И чтобы вы не волновались… — и он открыл удостоверение, разделенное, как я помню, внутри на три разноцветных полосы.

Ага, правильно… Алексей Иванович… КГБ… Майор… О, майор!..

Я, помню, долго рассматривал удостоверение — больше для Юрия Роста, который из "Жигулей" наблюдал за нашей встречей. А потом спросил:

— Ну и где же будем разговаривать?

— Вот, пожалуйста. — Он гостеприимно распахнул двери гостиницы.

А дальше произошла замечательная сцена.

Дело в том, что из всех врагов, которые у меня есть, на первом месте стоят швейцары. Сколько я себя помню, они меня никогда никуда не пускают, а если и пускают, то долго подозрительно смотрят вслед. Я знаю, что не умею с ними разговаривать, и у меня, как ни стараюсь, никогда не получается пронести себя мимо них как важный государственный груз, не подлежащий таможенному досмотру.

Вот и тогда, как только майор, пропуская меня вперед, открыл дверь гостиницы, наперерез мне бросился швейцар:

— Вы куда! Куда!..

— Товарищ со мной, — тихо произнес Алексей Иванович.

— А вы сами кто такой! — вдруг заартачился швейцар, перегораживая путь уже майору в штатском.

— Я, честно, с некоторым злорадством наблюдал эту сцену, но в то же время с интересом ждал, как же выйдет из создавшегося положения Алексей Иванович, и не пригодится ли этот опыт впоследствии мне самому.

Майор злобно бросил швейцару:

— Дайте пройти! Уберите руки!

— Что значит, уберите руки! — взорвался швейцар. — Визитку! Тогда майор, бросив на меня извиняющийся взгляд, подошел вплотную к швейцару и шепнул несколько заветных слов. Которые, правда, бдительного стража не испугали, потом что, пропуская майора, он недовольно буркнул:

— Так бы сразу и сказали! — И уже мне: — А вы куда?

— Да со мной товарищ, со мной… — бросил ему майор и, уже когда мы миновали вход, выругался: — Вот болван… Бывают же такие болваны!

И, когда мы уже поднимались по лестнице, вдруг добавил:

— Я этих швейцаров, если откровенно — то просто ненавижу, — чем тут же, естественно, вызвал во мне чуть ли не братскую симпатию.

Мы, помню, шли какими-то переходами, поднимались по лестнице, потом снова опускались.

— Я, Алексей Иванович, вот так вот еще ни разу ни с кем не встречался, — сказал я ему. — Чтобы так! Тайно. В гостинице.