Дмитрий Горчев - Деление на ноль [сборник]

Глупое, в общем, занятие.

Вот, например, решили американцы разбомбить Саддама Хуссейна.

Лично мне совершенно наплевать на этого Саддама Хуссейна, я думаю, что может быть его вообще никогда не существовало. Но мне всё равно не нравится, что его решили разбомбить. Не нравится, и всё. У меня есть такое ощущение, что этот Саддам Хуссейн является какой-то важной частью мирового порядка, и если его разбомбить, то очень скоро наступит Конец Света.

С одной стороны, лично мне это было бы даже удобно: самую приятную часть своей жизни я уже прожил и пожаловаться мне совершенно не на что. Зато душе моей не придётся болтаться нераспределённой после смерти неизвестно где три миллиона лет, дожидаясь Страшного Суда, на котором я надеюсь таки выяснить некоторые спорные моменты из своей жизни.

А с другой стороны, не все ведь из ныне живущих уже знают, что всё на свете есть суета, пыль и пепел, да что там – некоторые и на горшке ещё толком сидеть не умеют. Получается как-то несправедливо: я успел, а они нет.

Но я не Господь Бог, и поэтому мне просто не нравится, что американцы разбомбили Саддама Хуссейна.

Зато другой человек, наоборот, сильно радуется тому, что американцы разбомбили Саддама Хуссейна, при том, что Саддам Хуссейн ему даже не сосед по лестничной площадке. Вот если бы, кстати, американцы разбомбили моих соседей по лестничной площадке, я бы им сказал спасибо. И ещё есть в Москве такое заведение на Тверской, где говорят «в спортивной обуви не пускаем». Пиво они за сто пятьдесят рублей в спортивной обуви на летней площадке наливают, а поссать у них в спортивной обуви нельзя. Их тоже необходимо разбомбить.

Ну так вот, да, извините. Мечтает, значит, он, чтобы разбомбили. Какие могут быть у человека на это причины? Я не понимаю. А если я чего не понимаю, так я туда и не лезу. Пусть мечтает. Не буду я с этим человеком спорить – всё равно американцы как захотят, так и сделают.

И вообще я думаю, что мы все до единого в той или иной степени молодцы. Кто-то больше молодец, кто-то меньше, но не будем мелочиться. Нальём, чокнемся, выпьем и закусим. Если не о чем говорить с этой сволочью – помолчим.

Вот приезжает генерал в Театр Военных Действий. Самый настоящий генерал – не наёбка из новых и самодельных, а из тех, кто ещё при Хрущёве позабыл мать свою и отца в суворовском училище, при Брежневе закопал краткую молодость жены своей в монгольской пустыне Гоби, а при Андропове вышел в полковники при генштабе с московской пропиской. Из тех, кто солдатика сначала накормит, оденет во всё новое и расцелует крест-накрест, прежде чем в реке утопить.

Скидывает генерал в гардеробе енотовую свою шинель, получает у гардеробщицы семикратный цейсовский бинокль, расчёсывает перед зеркалом специальной щёточкой усы и выходит на сцену. Зал аплодирует стоя. Адъютанты раскладывают перед генералом на столе с зелёным сукном карту грядущих побед и застывают в углах, держа в вытянутых руках вилки с лимоном.

Генерал выпивает в почтительной тишине рюмку коньяка СККВ, снимает с вилки лимон, закусывает и собирает на лице своём всю мудрость, накопленную в высшей военной академии и наивысших наисекретнейших спецкурсах для спецгенералов, где изучают такие способы ведения военных действий, после которых уже некому даже будет доложить об одержанной победе, и в гробовой тишине рассматривает карту.

– Что за ёб вашу мать? – вдруг спрашивает генерал. – Красные флажки вижу, а синие, блядь, где? Где, ёб вашу в жилу господа бога душу мать, неприятель?

– Неприятель – везде! – докладывает начштаба по стойке смирно.

– А наступаем куда?

– Только вперёд, господин генерал!

– А где у нас перёд?

– Везде, господин генерал!

– А отступать куда на заранее подготовленные позиции?

– Отступать некуда – за нами вся Россия-матушка! Отступать нам запретил наиверховнейший наш трижды наиглавнокомандующий!

Задумывается генерал и сморкается так долго и громко, как умеют только генералы, в обширный свой носовой платок и ещё дольше рассматривает, чего насморкал. Затем прячет платок в нагрудный карман, под ордена и знаки отличия:

– Слушай мою, ёб вашу мать, команду! – говорит генерал, располагая все черты своего лица строго параллельно и перпендикулярно линии горизонта. – Поскольку противник у нас везде, то вот тут всё разбомбить, вот тут заминировать и взорвать, а вон там всех окружить и уничтожить!

– Уничтожить не приказано, – шёпотом подсказывает начштаба, – приказано замочить.

– Значит, замочить и уничтожить. Когда противник перейдёт в наступление, выманить его на лёд, чтобы он провалился, затем построить редуты и временно сдать Москву. К зиме обеспечить морозы. Они у нас лошадей будут жрать!

– Они их и так жрут, – почтительно возражает начштаба.

– Молчать! – орёт генерал. – Ёб вашу мать! Под трибунал пойдёте, на гауптвахту! Двести суток ареста без нижнего белья!

Начштаба уводят, за кулисами слышен выстрел.

На сцену выходит новый начштаба, точно такой же, как предыдущий.

– После полного разгрома неприятеля фланговым ударом берём Измаил, выходим к Эр-Рияду и водружаем над главной мечетью красное знамя. Молчать, блядь! Я, блядь, сказал – красное! Обеспечить Егорова и Кантарию!

Начштаба хочет что-то возразить – видимо, про Кантарию – но не возражает.

Вбегает запылённый фельдъегерь:

– Разрешите доложить! Неприятель прорвался в тыл и захватил макдональдс в Чертаново. В бухте Тикси дизентерия. В Самаре голод. В Петербурге отец изнасиловал дочь.

Падает и умирает.

Генерал тяжёлым взглядом смотрит в зал.

– Так победим, блядь? – спрашивает он угрожающе. Зал встаёт и выходит. На улице зрители строятся в колонну, проходят маршем мимо мавзолея и уходят на фронт. Наиверховнейший трижды наиглавнокомандующий молча смотрит им вслед.

Победим, блядь.

В тысяча девятьсот семьдесят девятом году в одной ленинградской радиостанции сотрудники, празднуя седьмое ноября, перепутали магнитофонную катушку и пустили в эфир такую песню Аркаши Северного: