Тайный адвокат - Ложные приговоры, неожиданные оправдания и другие игры в справедливость

Я не знаю, что стало с Эми. Мне больше никогда не поручали вести обвинение в деле Роба Маккалока снова. Мне остается только надеяться, что он понял, как ему невероятно повезло, и воспринял случай с Эми Джексон как пулю, от которой чудом увернулся, и поэтому больше не высовывался. Я надеюсь, что он не стал ее выслеживать, как это имеют обыкновение делать виновные в бытовом насилии, с целью примирения. Ну или мести. Я надеюсь, что государство помогло ей устроиться где-то очень-очень далеко, где у нее появилась возможность сбежать от жизни, которая была у нее с Робом Маккалоком. И я надеюсь, что кто-то удосужился перед ней извиниться. Потому что, будь у Эми, говоря мерзким профессиональным жаргоном, культурный капитал, будь у нее достаточно поддержки близких и друзей, хорошее образование, не сиди она на героине и не будь она так уязвима перед жестоким обаянием агрессивных и грубых мужчин, – она бы непременно потребовала ответов, вместо того чтобы – чем, боюсь, все и закончилось – окончательно убедиться, что именно так государство относится к отребью вроде нее.

В процессе расследования дела может потребоваться изучение всех написанных от руки пожелтевших записей из больниц и социальных служб.

Притеснение потерпевших в уголовном правосудии, однако, не ограничивается ошибками прокуратуры. Дело Эми наглядно демонстрирует, как жертв преступлений подводят ошибки на ранней стадии досудебного процесса, однако мы с вами вскоре увидим, что – если дело доходит до суда – уголовный процесс зачастую производит такое впечатление, будто он призван удовлетворить чьи угодно потребности, но только не тех людей, которые напрямую пострадали от (вменяемого) преступления. Именно из-за этого впечатления мы и поддаемся на песни сирен-политиков, обещающих поставить жертву на первое место.

Чтобы потом разбиться прямо о скалы.

Свидетельская трибуна – это средоточие человеческой безысходности. Именно на этом замкнутом квадратном метре, обитом дубом, свидетель за свидетелем, потерпевший за потерпевшим столетиями рассказывали незнакомцам-присяжным напротив них историю своей жизни, наполненную невообразимыми страданиями и невзгодами. Именно эта свидетельская трибуна играет центральную роль в судебном театре, что наглядно демонстрируется нам в кино и телевидении. Предполагаемая жертва дает под присягой показания о совершенных в отношении нее противоправных действиях, и выясняется вся правда, раскрывается ложь, льются слезы, порождается и тает надежда и трещит по швам доверие.

Порядок для каждого потерпевшего, как правило, один и тот же. Дав показания полиции, они ждут месяцами, если не годами, чтобы избавить себя наконец от обиды, которая омрачает каждую секунду их существования. Их будет держать в курсе – или же на почтительном расстоянии – отдел помощи свидетелям, который станет постепенно их оповещать по мере подготовки дела за закрытыми дверями прокуратуры. Счастливчики попадут на «день открытых дверей», и им устроят предварительную экскурсию, однако для большинства первое посещение суда состоится в день слушаний. Потерпевшие попадают в суд через боковой вход, оказываясь в руках волонтеров, которые формируют судебную службу помощи свидетелям. Их угощают горячим напитком, пока их представляет обвинение и выдает для изучения копию их показаний. И тут шоу начинается. Пострадавший, щурясь от яркого света, заходит под лучи софитов зала суда и нерешительно встает за свидетельскую трибуну, чтобы принести присягу. Иногда от стресса они начинают запинаться – хотя далеко не так часто, как приносящие присягу присяжные – и поглядывают на окружающих: судью в фиолетовых одеяниях слева, присяжных прямо перед ними, облаченных в парики барристеров справа.

Свидетельская трибуна – это средоточие человеческой безысходности.

Если это мой свидетель, то я неизменно начинаю с одного и того же заученного напоминания:

– Я понимаю, что это может показаться странным, однако попрошу вас, отвечая на мои вопросы, обращаться к присяжным, – и демонстративно показываю на них рукой. – Очень важно, чтобы присяжные и Его честь услышали все, что вы скажете, так что, пожалуйста, говорите разборчиво и громко, – после чего слово предоставляется свидетелю.

Но не сегодня. Сегодня свидетельская трибуна пустует. Да и в самом зале суда, на самом деле, пусто. Он уже закрыт. Потерпевший по имени Мэтью сидит в помещении для свидетелей, что глубоко в подвалах суда, попивая свой пятнадцатый за день напиток и вежливо кивая, пока я, обвинитель, сняв парик, виновато объясняю ему, что его сегодняшние шесть часов ожидания прошли впустую: ни одного зала суда не освободилось, чтобы мы провели там наши слушания, так что их отложили.

Присяжным – а их целых двенадцать, также изнывающих от скуки в специально отведенных для этого помещениях, ожидая, когда освободится какой-нибудь зал суда, – придется подождать еще, прежде чем будут представлены доказательства его ограбления; прежде чем они услышат, как Мэтью схватили сзади в переулке рядом со спортзалом, куда он ходит, как он почувствовал у себя на лице ледяной холод лезвия ножа, а также опустошающее чувство беспомощности и – по совершенно необъяснимой причине – стыда, пока грабитель в капюшоне шарил у него по карманам, а потом убежал, скрывшись в осенней дымке с его айфоном в руках. Никто из присяжных сегодня этого не услышит. Мэтью вернется в суд восемь месяцев спустя на перенесенные слушания, и день повторится. С его ограбления прошло уже два с лишним года, и Мэтью не терпится дать показания против подсудимого, который, будучи пойманным с поличным с его телефоном на руках, в качестве защиты выбрал смехотворную и легко опровержимую версию, согласно которой Мэтью добровольно отдал свой телефон ему, абсолютному незнакомцу. Но делу, как я уже сказал, снова будет не суждено в этот день добраться до суда. Его снова отложат из-за нехватки у суда времени, а в третий раз, когда Мэтью попросят явиться в суд, он опустит руки, исчезнет, и я буду вынужден информировать суд, что обвинение сдается. В случае с Мэтью нет ничего необычного.