Джоби Уоррик - Черные флаги. Ближний Восток на рубеже тысячелетий

Макдиси попытался устроить из суда презентацию собственных радикальных взглядов; в какой-то момент он выкрикнул военному прокурору: “Вы виновны!” Пока зачитывали приговор, обвиняемые вопили и сотрясали решетку вокруг скамьи подсудимых, а Макдиси кричал: “Ваши наказания только укрепляют нас в вере!”

Возможно, так оно и было. Но Макдиси и Заркави получили по пятнадцать лет тюрьмы, так что более вероятным представлялось, что эти люди вместе со своим движением затихнут завсегда. А если иорданская тюрьма не сумеет удержать их под контролем — на этот случай Мухабарат располагал множеством альтернативных методов, способных обеспечить тот же результат, как любил напоминать западным гостям Абу Хайсам. “Агентство не отвергает варианта применить давление, — говорил он, — если это единственный путь воспрепятствовать скверному развитию событий”.

Правда в том, что руководители Мухабарата сами толком не знали, что делать с Заркави, когда того весной 1999 года неожиданно освободили из тюрьмы. Разведка все еще решала этот вопрос, когда шесть месяцев спустя Заркави возник в аэропорту с матерью и двумя билетами эконом-класса в Пакистан.

Пока Заркави мариновали в камере предварительного содержания положенные три дня, агенты Мухабарата подвергли основательной проверке его имущество, ища подсказок, куда и как надолго он собирался. В одной из сумок нашли написанное от руки письмо и внимательно изучили каждую строчку в поисках зашифрованных посланий; наконец эксперты пришли к заключению, что это безобидное письмо от одного из друзей Заркави с просьбой передать привет общему знакомому в Пакистане.

Абу Хайсам откровенно провоцировал Заркави, по-разному формулируя одни и те же вопросы. Заключенный спокойно признал, что надеется в конце концов поселиться в Пакистане, как только его медовый бизнес станет приносить достаточный доход, чтобы обеспечивать семью. “Я не могу жить в этой стране, — сказал он капитану. — Хочу начать новую жизнь”.

Дискомфорт Заркави был вполне понятен. Во-первых, ему не хватало тюрьмы. Несмотря на тяжелые условия содержания, Аль-Джафр давал Заркави ощущение идентичности и принадлежности к группе. А жизнь вне тюрьмы давала лишь тревогу и растерянность, говорил он членам семьи.

Но больше всего заставлял его нервничать Мухабарат. Удрученные таким скорым освобождением исламистов, начальники антитеррористического отдела службы безопасности делали все, чтобы держать Заркави и его братию в постоянном напряжении.

Абу Хайсам и его коллеги были мастерами этого искусства. Иорданская разведка в числе прочего умела исключительно хорошо проникать в головы подозреваемых террористов и бунтарей. Служба всегда была сравнительно небольшой и зависела от Соединенных Штатов и других союзников в том, что касалось технологий и денег. Но мало кто в мире мог бы соперничать с ними в разработке информаторов, шпионаже или проникновении во вражеские организации. В более ранние времена методы расследования включали физические пытки — настолько жестокие, что иные иорданцы именовали тюрьму Мухабарата “Фабрикой ногтей”. Однако в последние годы руководители службы усвоили более тонкие приемы, позволявшие добиться тех же результатов.

Чтобы не давать Заркави расслабляться, Мухабарат с изнуряющей регулярностью наведывался к нему; агенты называли эту стратегию “раздражать”. Несколько агентов могли явиться в дом Халайли в неурочное время, иногда ночью, и попросить Заркави прокатиться с ними. Прогулки всегда заканчивались посещением штаб-квартиры и “беседой”, которая могла длиться часами. Ключевым моментом ритуала было подтверждение того, что, по сведениям информаторов, Заркави говорил или делал, — просто чтобы напомнить гостю, насколько пристально за ним приглядывают.

Хотя Заркави явно возмущался этими визитами, у него не было выбора, он мог только подчиняться. Во время одного из рутинных “раздражений”, в конце лета, он пришел в ярость при виде черной машины агентов, как вспоминал потом один из них.

“Смотрите, кто пришел — снова Мухабарат!” — взорвался Заркави; его саркастические замечания было слышно на весь квартал. Его мать, чье пухлое лицо сделалось красным на фоне черного головного шарфа, встретила гостей в дверях с целым ворохом колкостей, понося разведку, правительство и даже своего сына, от которого одни проблемы: “Будь проклят день, когда он родился!”

В штаб-квартире служащие по очереди занимались Заркави, образовав нечто вроде команды из детективов и криминалистов. Абу Хайсама иногда сменял его босс, Али Бурзак, глава антитеррористического отдела и один из самых страшных людей в Мухабарате. Из-за жестких манер и венчика рыжих волос частые посетители разведагентства дали ему прозвище Красный Дьявол. Заркави его ненавидел. Через несколько лет, когда он уже покинул Иорданию навсегда, он дважды посылал своих людей в Амман с приказом убить Красного Дьявола. Обе попытки провалились.

Третьим сотрудником агентства, проявившим особый интерес к подозреваемому, был молодой специалист по борьбе с терроризмом, почти ровесник Заркави. Абу Мутаз принадлежал к новому поколению служащих Мухабарата: образованных, поездивших по миру, обучавшихся аналитике в Великобритании и Соединенных Штатах. Но он был и выходцем из иорданского пустынного племени, дитя той же культуры, что и многие джихадисты и уголовники, с которыми он работал. Его коротко стриженные волосы, неровные зубы и кожаная куртка придавали ему вид парня с улицы, но теплые карие глаза и искренний смех сразу располагали к нему людей, в том числе иных исламистов.

Когда Заркави привозили, Абу Мутаз хватал блокнот, пачку “Парламента” и отправлялся в скудно обставленный кабинет, где проводились неофициальные допросы. Заркави сидел напротив него за маленьким столом, без наручников, на лице, как всегда, — ледяное равнодушие. Абу Мутаз считал, что Заркави выглядит слегка запущенным в своей просторной афганской одежде и с вечно неухоженной клочковатой бородой. Ногти неизменно оставались нестрижеными и грязными, словно их обладатель тяжко трудился в поле.

Абу Мутаз предлагал сладкий травяной чай и сладости, которые обычно бывали приняты, — но не кофе и не сигареты. Заркави не любил кофе и, как истинный исламист, считал курение западным пороком. Абу Мутаз все равно закуривал. “Итак, Ахмад, — начинал Абу Мутаз, называя Заркави его настоящим именем, — расскажи мне о своих планах”.

Абу Мутаз досконально изучил, на какие эмоциональные кнопки Заркави надо нажимать, чтобы вывести его из себя. Он обнаружил, что может спровоцировать реакцию, затронув темы религии или семьи, в особенности говоря о племенных корнях Заркави. Принадлежность к тому или иному племени — предмет огромной важности в обществах Восточного береги реки Иордан, и линия Бани Хасан, к которой принадлежал Заркави, связывала его с одним из самых крупных и важных племен региона, восходящих к временам пророка Мухаммеда и даже более ранним. Принадлежность человека к тому или иному племени определяла его положение в обществе и требовала от него патриотизма, гордости за свою семью и выполнения сыновнего долга. Абу Мутаз мог обронить в разговоре, что беседовал со старейшинами племени о Заркави и они весьма тревожатся из-за него. Выражение вызова быстро исчезало с лица Заркави, но он ничего не отвечал. “То, что ты делаешь, — продолжал Абу Мутаз, — может погубить твое племя. Твои действия губительны для всей страны”.