Вадим Ковский - Идеология Зазеркалья

И сколь же характерным для великой русской литературы был этот наивный и, безусловно, нелепый, с точки зрения политиков, к которым был обращен, монолог, заканчивающийся призывом, обращенным в пустоту, призывом, который в эпоху Гражданской войны не мог получить диалогического отклика: «Может быть, у вас еще достаточно власти, чтобы повернуть на новый путь. Вы должны прямо признать свои ошибки, которые вы совершили вместе с вашим народом <���…>. Правительства погибают от лжи…»

Ленин внимательно следил за выступлениями Короленко — не только поездка Луначарского в Полтаву, но и сама идея вступления своего эмиссара в переписку с художником, по свидетельству В.Д.Бонч-Бруевича, принадлежала Ленину. Более того, в сентябре 1922 года он даже успел познакомиться с парижским изданием писем Короленко (они сохранились в кремлевской библиотеке) и вряд ли получил от этого чтения большое удовольствие. Социал-демократические нападки были Ленину слишком хорошо знакомы. Скорее всего он повторил бы по этому поводу то, что написал Горькому 15 сентября 1919 года, прочитав книжку Короленко «Война, отечество и человечество», но имея в виду, конечно, и послереволюционную короленковскую публицистику: «гнусно, подло, мерзко»…

Сильно задеть Ленина могли действительно либо очередные теоретические упреки в преждевременности революции, либо как раз вполне конкретные обвинения «сгнивших интеллигентов», приходящих в ужас от «гибели сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов». Захватывающие исторические масштабы происходящего были таковы, что какие-то «сотни тысяч» в счет не шли. «Общечеловеческие», моральные идеалы, к которым апеллировал старейший русский писатель, в сознании пролетарских вождей были совершенно вытеснены задачами классовой борьбы и борьбы за собственную власть.

Как популярно объяснил Троцкий Кларе Цеткин и еще ряду западноевропейских демократов, просивших в 1918 году сохранить жизнь «левым эсерам», речь шла о революции, то бишь о том, кому «стоять у руля», а кому «сидеть в тюрьме»(!), и потому «гуманитарные общие места» от вопроса о репрессиях «бессильно отскакивают»: «с точки зрения так называемой абсолютной ценности человеческой личности революция подлежит „осуждению“, но большевиков мало интересует, одобряет или не одобряет их путь „нормативная философия“».

Ленинизм оказался уязвимым куда более, чем марксизм, именно потому, что добился практического результата. Учением о «двух фазах», с их временной неопределенностью и туманной ролью пролетариата, с его непонятной и нерасшифрованной «диктатурой», классики марксизма создали не более, чем две утопии, «ближнюю» и «дальнюю», причем ни одна из них не может быть опровергнута, поскольку до сих пор не прошла испытание социальной практикой. Можно с улыбкой вообразить себе фантастическую фигуру западного марксиста, который и сегодня живет в ожидании того замечательного момента, когда наконец в XXI или последующих веках производительные силы в США придут в столь неразрешимое противоречие с производственными отношениями, что вожделенная «пролетарская» революция совершится и там…

Ленин же на деле показал, что такое «низшая фаза» и, более того, — что на ней можно реально остановиться и успешно жить дальше. В первые послереволюционные годы итоги, конечно, еще плохо проглядывались, но один из претерпевших внутреннюю эволюцию авторов «Вех», Изгоев, тем не менее, заметил в 1922 году: «Чем бы ни закончилась для русского народа нынешняя революция, она всемирна и велика уже тем одним, что дала возможность всему человечеству проверить на живом теле России главные идеи, которыми вот уже сто лет жила европейская революционная мысль… До 1917 года заграничные русские революционеры только рассуждали о социализме и коммунизме. Русские большевики имели смелость приняться за их осуществление».

Сегодня, в начале XXI века, можно смело утверждать, что итоги этой «проверки на живом теле России» были плачевны.

На воротах первого советского концлагеря в Соловках («Соловецкий лагерь специального назначения» — СЛОН) как будто бы был начертан популярный лозунг революционных времен: «Железной рукой загоним человечество к счастию». Выполнить это намерение, каким бы не представлялась в далеком будущем беспощадным пастухам и поводырям человечества сама картина «счастья» (у Ленина не было ни времени, ни желания заниматься дальней футурологией!), было невозможно, не установив в новом государстве режима самой жестокой диктатуры: на этом теоретические споры о «низшей» и «высшей» фазах коммунизма заканчивались. Советская официальная историография привыкла гордиться бескровностью Октября (в самом деле, несколько десятков убитых в октябрьские дни в Петрограде и Москве революциям в счет не идут). При этом «революция» и «гражданская война» употребляются через соединительный союз, как будто бы это разные понятия и разные исторические события. На самом деле, Октябрьская революция в России и была Гражданской войной. Революция (трудно называть ее «переворотом», учитывая количество потерь) растянулась на пять лет. Даже если поверить советской официальной статистике (вспомним, как 7 млн. человек, погибших в Великую Отечественную, постепенно превратились в 20, потом в 27, а теперь, по неполным подсчетам, достигают 40 и т. п.), даже, повторим, если этой статистике поверить, то и цифры, приведенные в БСЭ четверть века назад, покажутся вполне «достаточными»: 8 млн. убитых унесла эта ставшая войной революция (из них один млн. человек приходится непосредственно на долю Красной Армии).

Из этих страшных цифр можно извлечь несколько разных выводов общего свойства. Они закладывают фундамент тому обесцениванию индивидуальной человеческой жизни, с которого началась история советской власти и без которого не могла бы состояться ни эпоха «большого террора», окруженная со всех концов эпизодами террора частичного, «пунктирного», ни четко организованная технология лагерей, ни такая подготовка к Великой Отечественной войне, при которой за ценой победы действительно «не постояли».

В ходе революции и Гражданской войны самый большой ущерб потерпела промышленность, в результате чего численность и без того слабо развитого в России рабочего класса, то бишь «пролетариата», который был призван стать «господствующим», сократилась вдвое. И предполагать, что Ленин этих последствий не предвидел, было бы наивным. В статьях 1915—1916 гг. он хладнокровно предсказывал, что без грядущей войны — именно против «победившего пролетариата» (поскольку другая война, мировая, в это время уже шла) — никак не обойтись, а в 1919 году, в разгар Гражданской в России, с явным теоретическим удовлетворением констатировал: «Великие революции, даже когда они начинались мирно <���…> кончались бешеными войнами, которые открывала контрреволюционная буржуазия».