Ниал Фергюсон - Площадь и башня [Cети и власть от масонов до Facebook]

Крупные, иерархично устроенные империи, вступившие друг с другом в холодную войну, практически не позволяли своим гражданам создавать собственные сети – разве что эти сети были совсем далеки от политики. Однако чем дальше от имперских метрополий, тем заметнее ослабевал контроль центра. Третья мировая война велась не ядерными ракетами в стратосфере, а полуавтоматическим орудием в джунглях так называемого третьего мира. Там, вдали от железных и автомобильных дорог, телеграфных и телефонных линий, сверхдержавы оказались отрезаны от привычных средств командования, контроля и связи, от которых сильно зависели. Выявление ограниченности их возможностей в далеких бедных странах дало диалектический результат, обернувшись кризисом во внутренней политической структуре крупных держав. В 1970–1980-х годах сети начали возрождаться, а иерархии – рушиться, и завершился этот процесс распадом СССР и его империи в Восточной Европе. Примерно на то же время пришлось рождение интернета, и тут возникает соблазнительная мысль: а что, если появление новой технологии снова сместило баланс власти – на сей раз во вред интересам тоталитарного государства и его авторитарных ответвлений? Однако, как мы еще увидим, историческому процессу оказалась чужда подобная прямота. Интернет вовсе не был причиной кризиса, случившегося в конце ХХ века, а, напротив, скорее явился следствием крушения иерархической власти.

Историки холодной войны давно ведут споры о том, почему же она так и осталась “холодной”, – иными словами, почему США и СССР не начали войну друг с другом, как это уже дважды происходило с Великобританией и Германским рейхом. Избитый ответ гласит, что появление ядерного оружия так повысило ставки, что государственные деятели и в Вашингтоне, и в Москве стали вести себя гораздо осторожнее, чем вели себя политики в Лондоне и Берлине в 1914 и 1939 годах. Сторонники другого объяснения указывают на то, что после 1945 года союзнические сети сделались устойчивее, чем раньше. Обе сверхдержавы обзавелись обширными, густыми и сравнительно устойчивыми сетями союзников, сочетавшими договоры о взаимной обороне с элементами коммерческой интеграции. С 1816 по 1950 год число союзников у каждой страны в среднем не сильно превышало 2,5. А вот за период с 1951 по 2003 год этот средний показатель вырос более чем вчетверо, составив 10,5 [930] Jackson and Nei, ‘Networks of Military Alliances’, 15279. См. также Levina and Hillmann, ‘Wars of the World’, Lupu and Traag, ‘Trading Communities’, и Maoz, ‘Network Polarization’. . Дальнейший анализ указывает на рост торговли, связанный с затиханием конфликтов [931] Dorussen and Ward, ‘Trade Networks’. . Любопытно, что рост союзов безопасности, создававшихся со стратегической целью, как будто предвосхитил рост торговли в пределах стран-союзниц [932] Haim, ‘Alliance Networks and Trade’, 28. . Можно не сомневаться, что сетевые эффекты подобного рода тоже сыграли свою роль. Однако определяющей чертой почти всех соглашений – военных и экономических – в пору холодной войны была их иерархическая структура. Пускай даже главные державы Совета Безопасности ООН никогда не могли прийти к согласию, появлялись другие объединения: например, группа шести государств, изначально подписавших Римский договор 1957 года, или “большая семерка”, изначально возникшая в 1974 году в ходе неформальной встречи финансовых чиновников из пяти крупнейших (с точки зрения экономики) стран мира – США, Соединенного Королевства, ФРГ, Японии и Франции.

Однако представление о холодной войне как о длительном мире имеет смысл, если мы ограничиваем свое внимание только развитыми странами. Если же посмотреть на мир в целом, то период с 1950-х по 1980-е отнюдь не был мирным для Африки, Азии и Латинской Америки. В этих частях света то и дело вспыхивали гражданские войны, причем очень часто они разгорались именно потому, что враждующие группировки получали военную помощь от сверхдержав и тем самым действовали как их представители [933] Johnson and Jordan, ‘Web of War’. . А еще в пору холодной войны происходили революции и перевороты в распадавшихся заморских колониях европейских стран. И как раз наблюдение за тем, насколько заразными оказывались подобные политические кризисы, породило идею “эффекта домино” [934] Keller, ‘ (Why) Do Revolutions Spread?’ . После разгрома французов силами Вьетминя в битве при Дьенбьенфу президент США Дуайт Эйзенхауэр сказал: “У вас стоят в ряд костяшки домино. Вы сбиваете сначала первую… Легко предсказать, что станет с последней: очень скоро упадет и она”. Если союзы, возникшие в годы холодной войны, представляли собой звездообразно устроенные сети, то внешним узлам этих сетей угрожал “эффект домино”. Чтобы костяшки не падали, потребовалось разработать особые военные меры, со временем получившие название “противоповстанчество”, хотя более ярко их характеризует, пожалуй, название одного их прототипа – война в джунглях.

В романе “Генерал” (The General) С.С. Форестер нарисовал зловещий портрет образцового британского генерала из поколения Первой мировой войны. Это и олицетворение эпохи жесткой иерархии, утвердившейся в середине ХХ века. Вот каким он предстает:

…примечательный [даже] в выборе своих подчиненных, а значит, через них – заметный и держателям более низких чинов. Требовались люди, не страшившиеся ответственности, люди с неиссякаемой энергией и железной волей, люди, готовые упорно исполнять порученную им часть плана боя, насколько позволяла им плоть и кровь – и собственная, и подначальных солдат. Требовались люди без воображения, чтобы выполнять военные приказы, лишенные воображения, придуманные другим человеком без воображения. Любые намеки на чудачество или оригинальность вызывали подозрения с учетом плана кампании. Каждому генералу нужны были подчиненные, которые неукоснительно выполнят приказы, не боясь трудностей и потерь и не страшась будущего. Каждый генерал знал, чего от него ждут (и одобрял это), и старался иметь в подчинении таких генералов, от которых сам сможет ожидать того же. Когда требовалось систематическое применение грубой силы, нужны были только такие люди, которые легко встроятся в систему, не ожидая ни малейших поблажек [935] Forester, The General , 222. .

Пожалуй, трудно найти лучшее описание иерархического режима. Однако к 1940-м годам британская армия на собственном горьком опыте убедилась в том, что необходим совсем иной, более динамичный тип руководства. В ходе двух мировых войн стало понятно, что исключительная эффективность германской армии была обусловлена не строгим выполнением боевых планов, а децентрализованным принятием решений и гибкостью при неясности боевой обстановки [936] Samuels, Command or Control ; Gudmundsson, Stormtroop Tactics . . Например, в 1940 году немецкие танковые части, пользуясь радиосвязью и французской дорожной сетью, забрались далеко за линию фронта противника и в итоге смяли оборону и разгромили французов. Чем дальше от поля боя, тем важнее было освободить офицеров (включая сержантов) от давления централизованного командования и контроля. Ярче всего уместность такого подхода продемонстрировали военные кампании в Азии против японцев. В Бирманской операции появился новый тип британского генерала – полная противоположность наделенному железной волей, но лишенному воображения Блимпу из романа Форестера. В джунглях как раз высоко ценились “чудачество и оригинальность”.