Александр Проханов - Здравствуй, мобилизация! Русский рывок: как и когда?

Александр ПРОХАНОВ: Но есть такое понятие, как дефицит исторического времени — перед началом войны, например, перед началом крупных переделов или перед началом какой-нибудь крупной технократической революции. Этот дефицит времени опять нас настигает. И перед лицом этого дефицита, по-видимому, нам не избежать рывка. А рывку сопутствует усечение ряда нравственно-моральных категорий. Рывок — это, конечно, мобилизация. Мобилизация — это, конечно, отсутствие свободы, принуждение. Такой фактор, как нехватка исторического времени перед началом новых мировых бед, разве он не формирует сегодняшний социум и характер будущей неизбежной модернизации?

Александр АГЕЕВ: А представим себя на месте руководителя, которому нужно принять важное решение. Или даже родителя, который знает, что утром случится пожар, а может и не случиться. А сейчас дети спят. Если пожар случится, то они окажутся без крова. А не случится — они спокойно проснутся утром.

Никто не может сказать, когда этот момент относительно мирного времени закончится. И отсюда выбор: если вы преждевременно включите ресурсы и технологии мобилизации, то сердце может не выдержать — сколько можно нацию терзать разного рода рывками? Плюс есть тот самый эффект мальчика, который, шутя, кричал: «Пожар, пожар!», а когда пожар случился, никто не пришёл… К мобилизации следует отнестись именно так, и, мне кажется, к ней именно так относятся те, кто должен этим непосредственно заниматься: с мягким теплом.

Мы по многим фактам можем видеть, что тренировки на некий час Х происходят. Он может наступить из-за природной катастрофы, причём не вообще, абстрактно от астероида или какого-нибудь космического катаклизма, это может случиться рядом с нами, когда взорвётся гидростанция, например. У нас в стране — три тысячи потенциально опасных объектов, в мире их — десятки тысяч. Мы живём с предощущением возможного катаклизма. И в России готовность массового населения к возможным чрезвычайным событиям выше, чем, скажем, в Европе.

Атмосфера в обществе меняется молниеносно, если происходит что-то запредельное. Ситуация в обществе до полудня 22 июня 1941 года была одна, после речи Молотова — другая. Вот тогда разом переключаются все важные «рубильники», все ценности — и то, что было значимым несколько минут назад, становится незначимым.

Поэтому, чтобы не оказаться «спящими» в момент наступления того самого возможного форс-мажора, есть контуры в государстве, которые несут постоянную боевую службу. И есть основания полагать, что они работают хорошо. Ведь многие факты, которые с нами происходят, не интерпретируются как мобилизационная тренировка. А на деле это и есть мобилизационная тренировка. Но проводится она мягко.

Александр ПРОХАНОВ: Кто является сегодня субъектом модернизации? Ведь в России всегда модернизация была персонифицирована. Иногда носителями модернизационных идей являлись группы. Как правило, эти группы образовывались вокруг лидера, который нёс в себе идею модернизации. Скажем, Александр I не был модернизатором, но вокруг него была мощная группа интеллектуалов, которые побуждали его модернизировать Россию, он просто на неё не пошёл. У Петра I не было такой исходной группы, он сам её создавал с юности в виде семёновско-преображенских полков. То же самое и у Ивана Грозного было. У Сталина — ясно совершенно. У большевиков была модернизационная грандиозная идея, они искусственно создавали орден меченосцев, например. А сегодня есть субъект, который несёт в себе модернизационную идею? Я не считаю, что модернизационную идею несёт в себе наш президент. Он очень осторожно к ней относится. Его побуждают к модернизации как слева, так и справа. А он как бы остановился. Он выбирает между путями, но ещё не выбрал. Может быть, он вообще не видит варианта, на котором может остановиться?

Александр АГЕЕВ: Сегодня субъектом модернизации во многих случаях является каждый гражданин Российской Федерации. Даже пользуясь мобильным телефоном и всякого рода приложениями, включая банковские, он, с какой-то стороны, является клиентом банка, а с другой — носителем новой культуры. Мы проделали за последние полвека значительную эволюцию. Ещё в 1940-е годы или в 1950-е легко было свести субъекта модернизации, скажем, к Гамалю Абдель Насеру. Да, субъект модернизации, хотя отнюдь не одиночка. Наверное, Эйзенхауэр, Аденауэр, де Голль — лидеры преобразующего масштаба. Реально это были фигуры, воплощающие в себе некий концепт и команду модернизации.

Впоследствии на роль субъектов перемен явно выдвинулись корпорации. Отсюда появилась идея, что для модернизации стала более важна корпоратократия. Множество фигур: от Уэлча и Мориты до Маска и Гейтса, — это всё разного рода субъекты модернизации.

Но идём чуть дальше. Возьмём Сноудена. Мы видим, что не очень высокопоставленный офицер важной спецслужбы оказался способным совершить глобально значимое деяние. Журналист, который осмелился выпустить фильм о чём-то. Политик, который осмелился что-то значимое совершить. И представить даже за день до этого, что вдруг возникнет такой субъект исторического процесса, модернизации, изменений, было невозможно.

Вот конкурс на лидера — сотни тысяч людей захотели войти в этот процесс. Это меньше одного процента населения, но это активные жизненные кадры. Если в стране найдётся миллион активных людей, готовых менять жизнь к лучшему, принять на себя ответственность: будь то в роли государственного деятеля, бизнес-деятеля или общественного деятеля, — это уже большая энергия. Это те масштабы, которые делают историю.

Сейчас организованная группа в 30–50 тысяч человек может создать опасные проблемы на Ближнем Востоке. Меньшая по численности сила может её нейтрализовать. Академия наук — тоже всего-навсего несколько тысяч человек. Посмотрим другие контингенты, например отраслевые: сколько у нас работает в Росатоме, сколько в Роскосмосе? Две-три сотни тысяч человек, и всего тысяча является носителем особо важных знаний. Таким образом, судьба модернизации сводится, в конечном счёте, к личностям.

Если вспомнить четыре критерия наших уязвимостей и наших идеалов, то что из этого вытекает? Первое — по критерию, например, свободы: для свободы технологическая возможность возникла, проявляй себя, как хочешь и чём можешь. Но в этой свободе ты к правде стремишься? Или ты занимаешься тем, что устраиваешь разного рода лохотроны? Вот сразу и выбор. Он же виден сразу, и каждый его может оценить.

Способствует ли это справедливости? В чём она, справедливость? Справедливость в мире, где идёт конкуренция талантов, чуть другая. Где справедливость в мире пенсионного обеспечения? Это разные справедливости. Как показывают последние опросы, две ценности опережают все остальные десятки ценностей в нашем социуме — сила и справедливость. Сила — больше применительно к внешней политике, справедливость — больше к внутренней.