Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Присмотрев необходимых новому государству «настоящих» писателей, Сталин сплотил их в единое целое. Узда на триаду лебедя, рака и щуки нашлась, и узда крепчайшая – сама основа литературного существования, выход книг. Хочешь издаваться – дружи с окружающим миром. Большая Советская энциклопедия прямо указывала: «В то время как для буржуазных издателей издательства представляют собой коммерческие предприятия, обеспечивающие им прибыль… советские издательства являются одним из могучих орудий Советского государства в деле коммунистического воспитания широких народных масс, в борьбе за построение коммунистического общества» (46). «Могучее орудие государства» – чего яснее.

Прежде всего, нужно было найти общую идеологическую платформу, ту изюминку, которая объединяла бы всех писателей, кроме стремления сытно покушать. Собственно, здесь нет ничего нового. Чуть ли не любая художественная группировка 1920-х годов заявляла свой творческий метод, провозглашая его самым правильным. Идея всеобъясняющего и всепобеждающего метода прочно владела умами тех же рапповцев. В уставе Союза писателей, предложенном его учредительному съезду, провозглашался универсальный творческий метод – социалистический реализм. Подробно его обосновал Н. Бухарин в докладе «Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР».

Много было на объединительном писательском съезде любопытного и интересного. Доклад о советской сатире сделал М. Кольцов, причем, высмеивая попытки воспрепятствовать изданию сатирических романов Ильфа и Петрова, приводил под общий смех почти анекдотические высказывания некоего бдительного редактора:

«Пролетариату рано смеяться, пускай смеются наши классовые враги». Старый ашуг С. Стальский вместо речи решил продекламировать, вернее, спеть стихи о съезде:

Первый съезд, полный революционного пафоса и веселья, на тридцать лет вывел Ф. Достоевского из круга русской литературы, поскольку великий русский писатель был заклеймен как заядлый реакционер. Отличился все тот же В. Шкловский: «…если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы судить его как наследники человечества, как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за судьбы мира» [106] Любопытно пассаж Шкловского сравнить с мыслью другого «прогрессивного деятеля», А. Чубайса, который в интервью «Российской газете» 15 ноября 2004 года сказал о Достоевском буквально следующее: «Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». (47). Свежеиспеченный глава советской литературы М. Горькой периодически заливался умиленными слезами. В честь него учрежден цельный Литературный институт. Это о Литинституте разглагольствует циничный Азазелло:

– Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

– Как ананасы в оранжереях, – сказал Бегемот.

Съезд не был, да и не мог быть деловым мероприятием: он превратился в крупную политическую демонстрацию. Приход к власти Гитлера особо поднимал значение Сталина в глазах сочувствующей интеллигенции как защитника гуманистической культуры. Эренбург: «Вдруг все встали и начали неистово аплодировать: из боковой двери, которой я не видел, вышел Сталин, за ним шли члены Политбюро – их я встречал на даче Горького. Зал аплодировал, кричал. Это продолжалось долго, может быть десять или пятнадцать минут. Сталин тоже хлопал в ладоши. Когда аплодисменты начали притихать, кто-то крикнул: “Великому Сталину ура!” – и все началось сначала. Наконец все сели, и тогда раздался отчаянный женский выкрик: “Сталину слава!”

Мы вскочили и снова зааплодировали. Когда все кончилось, я почувствовал, что у меня болят руки» (48).

Но не только на съезде писателей верноподданнические настроения охватывали лучших представителей русской интеллигенции. Интеллигенции, заметим, не слишком просоветской. К. Чуковский (на съезде комсомола): «Косарев – обаятелен. Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская. Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская л-ра наконец-то попала в его руки. И вообще в руки Комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули. Прежде она была в каком-то зловонном подвале, и ВЛКСМ вытащил ее оттуда на сквозняк. Многие фальшивые репутации лопнут, но для всего творческого подлинного здесь впервые будет прочный фундамент» (49). От себя добавим, что во время «Великого террора» А. Косарев проявил себя людоедом не хуже других, и под конец угодил в ту же мясорубку. Но пока все в эйфории.

Союз писателей на деле превращал писателей в государственную элиту. В рамках этой организации писатели были окружены заботой, и, заодно, бдительным контролем. Но главное, регулировался доступ к самому важному для писателя благу – возможности публиковать свои произведения. Ради доступа к типографии автор способен на многое, поскольку профессиональный литератор подсознательно считает человека, лишенного возможности общаться с вечностью, существом неполноценным. Ю. Нагибин называл это «трагедией непишущего человека», вдумайтесь в определение. Только запечатленный на скрижалях остается в истории, обретает вечную жизнь. И вообще, многостраничный разговор с неглупыми собеседниками, жившими и живущими, – особое удовольствие… Писатели мыслят категориями бессмертия и разговорами поколений. Им предложили и то, и другое, и бутерброд с маслом вдобавок.

Еще до начала писательского съезда, 16 августа, Б. Пастернак писал жене: «Думаю, больше всего времени займет тут питание, на которое получил уже талон и которым нельзя будет пренебречь, потому что оно бесплатное и хорошее, но где-то на Тверской». О том же вспоминал и Е. Шварц: «Обедами, завтраками и ужинами во все время съезда кормили нас бесплатно в ресторане на Тверской… В ресторане играл оркестр, все выглядело по-ресторанному пышно, только спиртные напитки не подавались. Да и то днем. Вечером, помнится, пили за свой счет» (50). Если средняя стоимость обеда рабочего составляла 84 коп., служащего в учреждении – 1 руб. 75 коп., а обед в коммерческом ресторане стоил 5 руб. 84 коп., то стоимость питания делегатов составляла 40 руб. в день. Прощальный банкет писателей был поистине царским, поскольку меню составляли из расчета 150 рублей на человека (51).