Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Громадный рост проституции связан, конечно, не с революционной эмансипацией, а с последствиями Гражданской войны. Одно из тяжелейших наследий, которое получила Советская власть – сиротство. Согласно некоторым оценкам, с 1914 по 1921 годы Россия потеряла около 16 миллионов человек, вследствие чего распалось множество семей, и возникла массовая беспризорность. Неудивительно, что десятки тысяч девочек оказались на панели [196] Параллельно, как следствие тесноты, бедности и новой сексуальной морали, появилось множество подкидышей. В середине двадцатых годов в приюты ежедневно (!) поступало100-200 брошенных родителями младенцев (13). , становясь не только разносчиками венерических болезней, но и стандартов асоциального поведения – тело в обмен на материальные блага становится почти нормой. Государство, как могло, пыталось решить проблему в рамках общей борьбы с беспризорностью. В частности, жена знаменитого педагога А. Макаренко руководила специальным приютом для девочек-проституток на 40 человек.

Ужасно, что ситуация с проституцией для наших женщин была почти безвыходной – лишенные средств к жизни, потерявшие в битвах и эпидемиях защитников и кормильцев, тысячи русских женщин выходили на панель не только в Совдепии, но и в эмиграции.

«Я видел… в притонах Стамбула сотни русских проституток…», – свидетельствует И. Эренбург (14). Собравшаяся идти на панель отчаявшаяся Серафима Корзухина из булгаковского «Бега» отнюдь не исключение. Аналогичную картину видим и в Берлине, и в пресловутом Париже, и везде, куда явилась наша интеллигенция, вышвырнутая из своего отечества столь желанной ей революцией.

Как мы уже сказали, предоставленная революцией свобода, помноженная на трудности новой жизни, заставляла многих и на Родине рассматривать свое тело как товар в обмен на товар. И уже не ради простого выживания. Очерк Н. Погодина в «Огоньке» (17.04.28 г.) «Я живу недалеко…»: «Весь смысл жизни для них в дорогом наряде. Им нужно иметь всегда модные боты и модную шляпу, хорошие духи, настоящий заграничный кармин, заграничные чулки, модную шаль, модные туфли, красную сумку, складную серебряную пудреницу фирмы Коти, им нужно посещать институт красоты, блеклые ресницы превращать в жгуче-черные, массировать лица, завиваться у парикмахера… Но муж получает только триста рублей… Они медленно идут от витрины к витрине, они идут из пролета в пролет с лицами благопристойными, строгими, гордыми. И вдруг кто-то из них, проходя мимо вас, скажет:

– Я живу недалеко…

Она будет вынимать зеркальце из светлой сумочки, она невзначай пойдет рядом с вами:

– Тридцать рублей.

Тридцать рублей – это две коробки пудры Коти, тридцать рублей – это три пары настоящих заграничных чулок, модная шляпка…»

«Некоторые женщины, – остроумно подметил И. Ильф, – возбуждаются даже от галстука». И если революционный экстремизм в семейных отношениях и массовую проституцию удалось, в общем, побороть, то вот это осталось в стране навсегда.

Это не проституция из-за голода, ради куска хлеба, но нечто глубинное: желание нравиться, быть модной, а значит – и желанной. Порою, любой ценой. Женщина – это врожденное. Может, сие – вне революций? Еще А. Ахматова, вспоминая о дореволюционном Киеве, говорила: «Город вульгарных женщин. Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены… Моя семипудовая кузина, ожидая примерки нового платья в приемной у знаменитого портного Швейцера, целовала образ Николая-угодника: «Сделай, чтобы хорошо сидело» (17). И что изменилось за сто лет? Бывал я в том Киеве, красивый город, одна беда – населен киевлянами… Раскрепощаясь, женщины не только дерзко меняли стиль жизни, но и сам фасон платья. Многие охотно примеряли на себя мужскую одежку: брюки, комбинезоны, шорты. Среди них и рядовые физкультурницы, и знаменитости, вроде женщин-летчиц. А писательница Ванда Василевская – дама весьма крупная – носила полувоенную форму, кавалерийские галифе и высокие сапоги [197] Ее муж, известный драматург А. Корнейчук, казался рядом с ней миниатюрным и очень юным, что описано в едкой эпиграмме: «Пришла телеграмма резкая, / В штабе испуганы слегка – / Едет Ванда Василевская, / Она же – муж Корнейчука»… .

Однако большинство женщин оставалось женщинами и в условиях товарного голода упорно добивались своего права модно одеваться. Попытки пойти навстречу пожеланиям прекрасного пола властями неохотно, но все же предпринимались – донимали собственные жены. А. Микоян: «Нарком легкой промышленности тогда был Любимов, старый большевик, уважаемый человек. Но на него шли жалобы, что он мало обращает внимание на развитие парфюмерной промышленности и на мыловарение. Сталин узнал об этом из беседы с Полиной Семеновной Жемчужиной, женой Молотова… Был создан в Наркомате Главпарфюмер, начальником которого была назначена Жемчужина… Отрасль развилась настолько, что я мог поставить перед ней задачу, чтобы советские духи не уступали по качеству парижским. Тогда в целом она эту задачу почти что выполнила: производство духов стало на современном уровне, лучшие наши духи получили признание» (17).

Но забота о женщине вне рамок индустриального строительства, была, увы, весьма эпизодична. Провал гендерной политики Сталина, вернее, ее отсутствие, особенно проявился во время Великой Отечественной войны. Об этом не принято говорить, но ведь многие тысячи оставшихся в оккупации советских женщин увидели свое счастье в другом, «цивилизованном» к себе отношении со стороны, страшно подумать, завоевателей и насильников. А. Довженко гневно писал в своем дневнике: «…сожительство девчат, молодых женщин с немцами. Массовые женитьбы, словом, массовые проявления обыкновеннейшей юридической измены Родине являются одним из наиболее разительных фактов нашей действительности… Это – отсутствие гражданского достоинства, гордости и национальной опрятности… это наша дорогая расплата за никчемное воспитание молодежи, за хамское оскорбление и воспитание девушки, за пренебрежение женской природой, за неуважение к ней, за грубость, отсутствие вкуса, мод, элегантности, хороших манер и за отсутствие множества того, что сделало наших женщин и девчат, их жизнь скучной и бесцветной» (18). Л. Смирнова: «Хозяйка (в селе) рассказывала мне, что во время оккупации у нее жил немец и у них был роман. Я, конечно, говорю:

– Но как же так, ведь это наш враг, фашист.

А она отвечает:

– Да он такой ласковый, он мне кофие в постель подавал.

Думаю, наши русские мужчины вряд ли прославятся своей элегантностью и нежностью» (19). Вот это, откровенно говоря, и вводит в ступор: миллионы убитых, в том числе женщин и детей, а тут «кофие»… Да и рассказчица, кажется, забыла, сколько грубых мужиков погибло, чтобы «элегантные» эсэсовцы в форме от Хьюго Босса не царили на нашей земле!