Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной Армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. Но не только против представителей бывших привилегированных классов большевики вводили данные жесткие ограничения. В «Программе коммунистического Интернационала», принятой 1 сентября 1928 года особо отмечалось: «Советское государство… лишает своих классовых врагов политических прав, и оно может, при особых исторически сложившихся условиях, давать ряд временных преимуществ пролетариату в целях упрочения его руководящей роли, по сравнению с распыленным мелкобуржуазным крестьянством». По сути, новая советская элита сознательно отсекала крестьянство, то есть основную часть населения страны, от процесса управления государством.

Кроме того, власть периодически проводила тотальные чистки в государственных учреждениях, что достаточно подробно описано в «Золотом теленке»: «…Их мучительно хотелось чистить, выпытывать, что они делали до 1917 года, не бюрократы ли они, не головотяпы ли и благополучны ли по родственникам» . Заседания комиссий по чистке проходили публично, сотрудников учреждения приглашали участвовать в допросе «подследственных» и в решении их судьбы. Некоторые заседания даже проходили на улицах, в скверах или на площадях. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии.

Первая категория увольнения по чистке означала фактически «волчий билет». Официальное разъяснение гласило: «Лица, вычищенные по первой категории, т. е лишенные права работать в советских, хозяйственных, кооперативных и прочих предприятиях социалистического сектора, исключаются из профсоюзов» (30). Это подразумевало автоматическую потерю и права на продовольственные карточки. То, что «лишенцы» не получали карточки, означало для них необходимость покупать все по коммерческим, довольно высоким ценам. Иногда им просто ничего не оставалось делать, как просить подаяние. Зарубежные наблюдатели отмечали рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянулись за сочувствием к иностранцам, просили милостыню по-французски и по-немецки, доедали объедки в ресторанах. В попытках избавится от подобных компрометирующих зрелищ широко практиковалось выселение «лишенцев» из домов и административная высылка в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. Их положение во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Сравнение не случайное. Эмигрантская газета «Руль» в 1931 году отмечала: «Лишенцы составляли около 5 % населения, из них евреев процентов 40–50. Раскулачивание было распространено и на еврейские местечки». Это опровергает распространенное мнение, будто евреи автоматически переходили в правящий класс, сформированный большевиками.

Когда мы понимаем все это сегодня, старания бухгалтера Берлаги спрятаться в сумасшедший дом от советской чистки, чтобы спастись от «волчьего билета», вызывают не запланированный соавторами смех, а сочувствие. Кроме того, во время чисток, в первую очередь, сокращали вспомогательный персонал, как правило, женщин. Барышня в «Собачьем сердце» так боится потерять место, что готова отдаться бывшему псу, а ныне мелкому начальнику Шарикову.

«Кто отдавал себе отчет в том, что добровольный отказ от гуманизма – ради какой бы то ни было цели – к добру не приведет? Кто знал, что мы встаем на гибельный путь, провозгласив, что нам всё дозволено»?», – горько сетовала Н. Мандельштам в своих знаменитых «Воспоминаниях». «Об этом помнила только кучка интеллигентов, но их никто не слушал. Теперь их попрекают “абстрактным гуманизмом”, а в двадцатые годы над ними потешался каждый, кому не лень. “Хилым” и “мягкотелым” не нашлось места среди тридцатилетних сторонников нового. Первоочередная задача состояла в том, чтобы подвергнуть их осмеянию в литературе, – продолжает Н. Мандельштам. – За эту задачу взялись Ильф с Петровым и поселили “мягкотелых” в “Вороньей слободке”. Время стерло специфику этих литературных персонажей, и никому сейчас не придет в голову, что унылый идиот, который пристает к бросившей его жене, должен был типизировать основные черты интеллигента. Читатель шестидесятых годов, читая бессмертное произведение двух молодых дикарей [28] Стоит сказать, что муж автора гневной филиппики – поэт Осип Мандельштам – был в восторге от «12 стульев», написанных «молодыми дикарями». , совершенно не сознает, куда направлена их сатира и над кем они издеваются» (31).

Послереволюционные годы жестокого бичевания интеллигенции очень скоро обернутся серьёзными проблемами для самого существования социалистического государства в том виде, в каком его наспех слепила правящая коммунистическая элита двадцатых годов. Ключевыми вопросами борьбы за власть между советскими якобинцами и советскими термидорианцами стали: с кем пойдет народившаяся красная интеллигенция и кому будет сочувствовать старая?

Нужно понимать, что 1920-е годы стали временем рождения советской государственной элиты – чудной помеси интеллигентных партийцев с дореволюционным стажем, военачальников и чекистов родом из Гражданской войны, отчасти выдвиженцев-рабочих, классовое происхождение которых символизировало народовластие, огромного количества прихлебателей, которые сопровождают становление любой власти, да провинциальных инородцев, о которых мы еще поговорим особо.

Народ к новой власти относился двойственно. Высшая власть зачастую мифологизировалась и традиционно наделялась идеальными качествами, тогда как бюрократия на местах воспринималась как ответственная за все проблемы в жизни простых людей. Происходило сие не из-за особой любви к советским вождям (из них только «всесоюзный староста» М. Калинин виделся как безоговорочно «свой»), а, скорее, ввиду восприятия партийной верхушки как последней инстанции, выше которой жаловаться на несправедливость и притеснения уже некому.

Устойчивость феномена неодинакового восприятия центральной и местной власти воплотилась в идиоме – «Высшая Власть». Именно так, с заглавной буквы, к ее представителям часто обращались в письмах рядовые граждане (32). Доверие к Высшей Власти, идущее со времени поклонения царю-батюшке, ни в коей мере не могло перекрыть то, что каждый день видели рабочие и крестьяне на низовом уровне. Рядовых жителей советской провинции возмущала открытая паразитарность новой бюрократии. И паразитарность эта была далеко не безобидной.