Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Основным смыслом разоблачения культа личности являлась идея, что сам-то строй безупречен, но отдельные товарищи извратили его суть. Непонимание закономерности происходивших явлений, желание приписать весь негатив злой воле нескольких человек (вроде Сталина, Ягоды, Ежова, Берии) на время помогло поддержать позитивный настрой в обществе, но не устраняло первопричины надвигавшегося кризиса советского строя. «Я считаю партию ответственной за все то, что приписывают сейчас одному лишь Сталину», – подразумевая пороки всей системы, позже писала дочь Сталина Светлана Аллилуева (105).

Идейно-психологический кризис, который пережило общество в результате половинчатых разоблачений Сталина, насторожил коммунистических правителей. Они поняли, что полное развенчание мифа будет означать и полную потерю легитимности режима, обесценение всех его реальных и мнимых достижений. «Переоценка» роли и значения Сталина началась слишком быстро. Массовое сознание не выдержало, и даже привыкшие «колебаться вместе с генеральной линией» партийные функционеры растерялись. События в Тбилиси стали сигналом для власти. Если идеологические устои режима смогли выдержать разоблачение сталинских преступлений, то легитимность нового лидера страны – Хрущева – явно оказалась под вопросом. «Хрущев начал борьбу с мертвым и вышел из нее побежденным», – заметил У. Черчилль.

Потеря сакрального смысла построения нового общества, утрата общих ориентиров, пусть и спущенных приказом сверху, создала возможность разночтения как событий сегодняшнего, так и вчерашнего дня. «Для преданных почитателей Вождя оскорбительным и невыносимым было не низвержение кумира, в этом еще можно было бы найти некое потустороннее величие, а простота и обыденность, с которыми оно совершилось. Сталин оказался простым смертным, но это означало, что теряла смысл вся мессианская проповедь мирового коммунизма. Жертвы становились бессмысленными, жестокость – неоправданной, жизнь – потраченной напрасно» (106). «Народный сталинизм» стал стихийным ответом людей на разрушение мифа, формой самопроизвольного поддержание в народных массах веры в строгого, но справедливого и победоносного царя. Это серьезно различалось с оценкой Сталина из уст интеллигенции, видевшей в нем, прежде всего, кровавого тирана.

Идеологическая машина переставала работать. Попытки Хрущева мобилизовать народ на «новые исторические свершения» – «строительство коммунизма за 20 лет» (а «программа строительства коммунизма» была принята одновременно с новой атакой Хрущева на Сталина в 1961 г.) были обычным обманом, который народ, «живущий повседневностью», многозначительно проигнорировал.

Коммунизм и его партия стали терять свои идеологические позиции с изменением в 1950-х годах шкалы общественных ценностей. Энтузиазм решения всемирно-исторических задач сменился обыденными проблемами маленького человека. Шесть соток приусадебного участка, личная библиотека, автомобиль, отдых у моря, поездка за границу – вот что стало мечтой тех, чьи отцы на горизонте видели мировую революцию и социальное равенство. И, в отличие от достижения Всемирного Счастья, при определенных усилиях все цели «маленького человека» были реальными. Железобетонная система покрывалась трещинами и поддавалась. С. Аверинцев: «Моя немецкая знакомая с 60-х гг., русистка и теолог, резюмировала свой опыт одной из первых поездок в Советский Союз в изумленной фразе: “У вас везде стена – но в стене всегда есть дыра!”» (107).

В те же годы начался стремительный рост числа членов КПСС. Если раньше даже для того, чтобы стать пионером или комсомольцем приходилось преодолевать кандидатский стаж, требовались определенные заслуги, то почти автоматическая массовая запись в партийные и предпартийные структуры нивелировали саму идею партии как авангарда общества. Железный кулак обратился в расслабленную пятерню.

Номенклатура, опомнившись от страха первых послесталинских лет, стала лихорадочно разворовывать страну, забыв в азарте всякое приличие и даже осторожность. «Валютная выручка от нефтяного экспорта за два года пропала бесследно. Но нефть – это капля в море… Новые показания арестованных привели к самоубийству первых секретарей Рязанского, Кемеровского и Ростовского обкомов партии. Работники прокуратуры вытряхивают из личных сейфов, замурованных в стены особняков, пачки долларов, золотые слитки, россыпи алмазов, чековые книжки крупнейших банков мира, иностранные паспорта» (108). Начиналась ждущая своего беспристрастного исследователя эпоха накопления капитала при социализме. А вместе с тем и сложная политическая борьба за легализацию этих капиталов.

Цепь грандиозных побед СССР в космосе, научных прорывов, залеченные, наконец, фронтовые раны внушили власть имущим убежденность, что всё, в общем и целом, идет совершенно правильно. После снятия Хрущева нет оснований проектировать и осуществлять сколько-нибудь широкие и глубокие преобразования бытия и сознания страны. В дружеской беседе приемник неугомонного Никиты Л. Брежнев говорил своему премьеру А. Косыгину: «При Сталине люди боялись репрессий, при Хрущеве – реорганизаций и перестановок… народ не был уверен в завтрашнем дне… Советский народ должен получить в дальнейшем спокойную жизнь для дальнейшей работы» (109). Но пробудившейся интеллигенции спокойствия мало. Она требовала либеральных свобод. И, что важно, у нее появились сочувствующие во власти – вчерашние одноклассники, сделавшие партийную карьеру, интеллектуалы-аналитики, и – самое главное – та коррумпированная часть номенклатуры, особенно в национальных республиках, которая для себя считала советский строй уже неактуальным.

Те, кто еще вчера благодарил за избавление от репрессий, даже стали покушаться на основную функцию социалистического строя, обязательный труд. Он стал восприниматься не иначе, как каторга, избавление от обязательного труда – как свобода. При социализме такая свобода концептуально невозможна, а в буржуазном обществе – да. Восхитительное чувство свободы от обязанностей по отношению к социуму описывает Ерофеев как воплощение земного рая: «Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж, какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро! О, свобода и равенство!». Автор знал, о чем писал. Его друг В. Аксенов вспоминал о В. Ерофееве: «Веничка, он ведь никогда никого в жизни материально не обеспечивал, не поддерживал, жил только для себя» (110). Но чему здесь умиляться?