Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Напряженный труд стал для элиты (в том числе и интеллектуальной) и ее отпрысков своего рода символом былых лишений, сталинского прошлого, а «ничегонеделание» – признаком свободы, эмиграунда или просто умением хорошо устраиваться. Очень скоро всеобщая безнаказанность породила вопиющую бесхозяйственность. Государственное – значит, ничье. Э. Рязанов: «Лидер (Брежнев) говорил острые, резонные, справедливые слова, сочиненные ему референтами, журналистами и писателями. Их цитировали потом в выступлениях, статьях другие журналисты и писатели, ими клялись, их приводили телекомментаторы, повторяли лидеры рангом поменьше, но ничего при этом не делалось…» (111) Движение вперед все больше сопровождалось пустопорожним сотрясанием воздуха и перекладыванием бумаг. Один из крупнейших советских ученых и организаторов науки В. Трапезников, обследовав работу обычного министерства, установил, что объем ненужной информации, распространяемый этим министерством, составляет 90 %.

Страной давно уже правил разросшийся до непомерности аппарат, так называемое «среднее руководящее звено». По сути, партия выродилась в кучку принимающих решения аппаратчиков и подчиненное им аморфное большинство. То, что в партийном новоязе назвалась «коллегиальным руководством», означало правление во многом уже потомственного клана профессиональных партийных бюрократов. И то, что противоречило интересам секретарей обкомов и райкомов, министров и их замов, председателей исполкомов и генералов, руководителей профсоюзов и комсомола (того самого номенклатурного списка, утвержденного в 1946 году) никогда не претворялось в жизнь, а бесследно таяло, сходило на нет, исчезало.

Главное в номенклатуре – власть. Не собственность, а власть. Буржуазия – класс имущий, а потому господствующий. Номенклатура – класс господствующий, а потому имущий. Капиталистические магнаты ни с кем не поделятся своими богатствами, но повседневное осуществление власти они охотно уступают профессиональным политикам. «Номенклатурные чины – сами профессиональные политики… Заведующий сектором ЦК спокойно относится к тому, что академик или видный писатель имеет больше денег и имущества, чем он сам, но никогда не позволит, чтобы тот ослушался его приказа» (112).

Сидящий за начальственным столом коллективный Прохор Петрович – добрейшей души человек, но нервный. Помните такого персонажа? «Нервозный человек, работает как вол… “Вы чего, говорит, без доклада влезаете?..” А тот, подумайте только, отвечает: “Ничем вы не заняты…” А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: “Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!”». И брали таких петровичей (и петровн) компетентные органы при Сталине брали за милую душу. Ибо профессиональная номенклатура, эти наследственные руководители понимают только язык страха. Как только страх попускает хищника, он пускается в грабеж. Страх недолго сдерживает даже такую мелкую рыбешку, как Никанор Босой:

– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель и оглянулся.

– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я вас спрашиваю, где они?

И соблазн для домоуправа, мы знаем, оказался слишком велик. Так здесь описываются суровые сталинские времена. И вот наступила долгожданная «свобода» от свирепого сталинизма. Воровство государственных средств начало успешно сходить с рук множеству людей, окончательно разлагая партийную верхушку и отравляя жизнь страны. Расхищение даже ставилось на промышленный поток: например, в 1970 году выявилось, что в транзисторах рижского завода ВЭФ не хватало по одному диоду: каждый стоит 32 копейки, притом, что в год завод выпускал 132 тысячи радиоприемников. По одному камешку не додавали в часы «Чайка» и «Полет» мастера Московского первого часового завода. Камешек стоит всего 42 копейки, а часов выпускалось в год 750 тысяч штук (113). Наступала эпоха могущественной теневой экономики, тесно связанной с власть предержащими. А там и до прямых личных контактов с уголовным миром рукой подать.

Учитывая мощную «ротацию» заключенных в лагерях и колониях (600–700 тысяч человек в год), а также высокую степень организации уголовных заключенных, можно предположить, что «хулиганская война» во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов стала некой формой планомерного давления на пошатнувшуюся центральную власть. Можно также предположить, что одним из факторов стабилизации стала негласно данная национальным элитам и серьезным уголовным элементам возможность обогащаться с помощью развития теневой экономической деятельности. Естественно, этот процесс не мог происходить без ведома, а то и прямого соучастия власти в центре. Процесс шел по нарастающей и в конце 1970-х принял прямо-таки фантасмагорический характер – особенно в республиках Кавказа и Средней Азии, где партийные и государственные должности свободно покупались и продавались за наличные деньги. В частности, в Азербайджане должность районного прокурора стоила 30 тысяч рублей, должность начальника районного отделения милиции – 50 тысяч рублей и далее по восходящей. Очень высокой по цене, равной стоимости поста секретаря райкома, была должность ректора любого вуза в республике – 200 тысяч рублей. Однако эти деньги очень быстро окупались, поскольку за зачисление, скажем, в Институт иностранных языков взималась плата в 10 000 рублей, в Бакинский университет – 20 тысяч, в Мединститут – 30 тысяч, в Институт народного хозяйства – 35 тысяч рублей (по ценам 1970 года) (114). В роли продавцов должностей выступали секретари местного ЦК и члены бюро ЦК, беря плату, в основном, драгоценностями и валютой, также отчисляя процент в Москву.

Но хватит о развращенных партийных бонзах, примем версию о преступных одиночках (хотя их десятки тысяч), но ведь распадались моральные ценности всего народа. Дефицит товаров в разных уголках Советского Союза вовлекал миллионы добропорядочных людей в круговерть перекупки, волей или неволей делая их в глазах государства спекулянтами, то есть преступниками. Перекупкой вынуждено занимались все – от инженеров до музыкантов. «Дубленки были страшным дефицитом, а тут заходим в магазин (во Владивостоке) – висят монгольские дубленки… Накупили дубленок. А до этого мы были почти месяц на Сахалине и затоварились рыбой и японскими товарами. (Из Петропавловска-Камчатского) мы отправили к себе на родину, в Минск, около ста пятидесяти штук (дубленок)» (115). Разумеется, музыканты всесоюзно известного ансамбля «Песняры», воспоминания солиста которых Л. Борткевича я цитирую, везли дубленки не для того, чтобы наполнить ими минские прилавки.

Попытку пришедшего на смену Брежневу Ю. Андропова навести порядок в сфере торговли, комментирует в своих дневниках писатель Ю. Нагибин: «1 декабря 1983 г. Расстрелян директор крупнейшего Елисеевского магазина. Директор Смоленского гастронома застрелился сам. Еще трое выдающихся московских гастрономических директоров арестованы… Вообще, за торговлю взялись крепко. Но если подымать ее таким образом, то надо расстрелять всех, без исключения, директоров, завмагов, даже овощников из пустых смрадных палаток, потому что все воруют. Не забыть и пивников, почти официально разбавляющих пиво. И, разумеется, всех работников общественного питания. Если же распространить этот метод лечения общества на другие сферы, то надо казнить врачей, в первую голову хирургов, получающих в лапу за любую операцию, ректоров университетов и директоров институтов, а также членов приемочных комиссий – без взятки к высшему образованию не пробьешься, прикончить надо работников ГАИ, авторемонтников, таксистов, театральных, вокзальных и аэропортовских кассирш, многих издательских работников, закройщиков ателье, жэковских слесарей и водопроводчиков, всю сферу обслуживания. Если же кончать не только тех, кто берет взятки, но и тех, кто их дает, то надо ликвидировать все население страны» (116).