Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Тайный расстрел Блюмкина, относящийся к 1929 году, произвёл тяжёлое впечатление на всех, кто узнал об этом деле. Старые большевики – даже те из них, кто никогда не имел ничего общего с оппозицией, – начали бойкотировать Радека и перестали с ним здороваться. В истории СССР это был первый случай расстрела члена большевистской партии за сочувствие оппозиции. Сам Ленин, ссылаясь на печальный пример Французской революции, предупреждал своих последователей против вынесения смертных приговоров членам правящей партии большевиков. На протяжении десятка лет Советская власть не нарушала этого ленинского завета и неписаный закон запрещал вынесение смертного приговора членам партии за политические проступки. «Дело Блюмкина» показало сталинской команде, насколько сильны оппозиционные течения в партии, а значит, приближалось время решительных действий. Они лишь временно откладывались до окончания коллективизации – невозможно одновременно укрощать народ и воевать с соратниками.

Симптоматично, что внутри революционной партии наконец появилось то, от чего уже давно страдало все общество – понятие доноса. Когда в 1931 году вышла книга «Неизданный Щедрин», Сталин ее многократно перечитывал; он особо отмечает карандашом понравившиеся ему фразы и жирно подчеркивает «пишите, мерзавцы, доносы» (33). Л. Смирнова: «Страх постепенно вползал в наши души. Помню, когда мы собирались у кого-нибудь в гостях, даже форточки закрывали: вдруг кто-то ненароком услышит наш разговор и побежит докладывать куда следует. Однажды так и было… Мы достаточно свободно говорили на многие темы. Не боясь огласки – друзья ведь. И напрасно. Через два дня одного из моих друзей арестовали. Был донос» (34). С конца двадцатых одним из основных мотивов поведения людей становится страх.

Процветали доносы не только политические, доносительство оставалось одной из весьма распространенных форм апелляции во властные структуры, в том числе и в формах, отвечавших стереотипным представлениям о «борьбе за социальную справедливость»: у кого чего больше, где государству надо обратить внимание на недостатки. В. Кожинов отмечает: «В данном случае существенна не этическая, а практическая сторона дела: во-первых, нет оснований сомневаться, что в 1937 году и позже было исключительно широко распространено именно совершенно “добровольное” доносительство, диктуемое искренней убежденностью, а во-вторых, те разного рода “приспособленцы”, которые доносили “по службе”, или, скажем, “из страха”, в конечном счете, опирались на царившую в стране атмосферу “разоблачения врагов”… И с практической (а не этической) точки зрения добровольное доносительство, воспринимаемое и самим доносчиком, и его окружением как “правильное”, нормальное – и даже истинно нравственное! – поведение, без сомнения, гораздо “опаснее”, чревато во много раз более тяжкими последствиями, чем доносы по службе или из страха…» (35)

Донос и сегодня во многом является основой правопорядка во всех государствах, в том числе, европейских странах и США. Широкие массы населения СССР тоже активно проявляли инициативу и доносили на подозрительных личностей. Для них доносительство стало формой участия в Великой Революции и охраной ее завоеваний. Нервничает гражданин Корейко, забирая чемодан с миллионами, украденными у народа: «Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал», – произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся. Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой мордой соглядатая».

Богатый спектр доносов и их последствий дает нам Булгаков:

– Это вы, прочитав статью Латунского о романе этого человека, написали на него жалобу с сообщением о том, что он хранит у себя нелегальную литературу? – спросил Азазелло.

Новоявившийся гражданин посинел и залился слезами раскаяния.

– Вы хотели переехать в его комнаты? – как можно задушевнее прогнусил Азазелло…

Голос душевный, как у «доброго» следователя. А может прислужник сатаны доносить и чужим голосом: «Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов…»

Целая галерея портретов доносителей прорисована в «Мастере и Маргарите» – Алоизий Могарыч, Азазелло в роли Тимофея Квасцова, барон Майгель. Последний вообще срисован с натуры. Прототип Майгеля – Б. Штайгер, уполномоченный Коллегии Народного комиссариата просвещения РФСФР по внешним сношениям. Булгаков прекрасно знал бывшего барона Бориса Сергеевича Штайгера (кстати, тоже киевлянина), охотно и беспрепятственно посещавшего дома вождей партии и государства, посольства, писательские и актерские собрания, работавшего в Наркомпросе под началом Авеля Енукидзе. Елена Сергеевна Булгакова как-то записала: «У Уайли было человек тридцать. Среди них – веселый турецкий посол, какой-то французский писатель, только что прилетевший в Союз, и, конечно, барон Штейгер – непременная принадлежность таких вечеров, “наше домашнее ГПУ”, как зовет его, говорят, жена Бубнова» (36).

– Да, кстати, барон, – вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд, – разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности… Более того, злые языки уже уронили слово – наушник и шпион.

В 1937 году Б. Штайгер был расстрелян вместе со своим шефом А. Енукидзе.

Числились среди негласных сотрудников НКВД и другие, ныне возведенные в ранг святых, деятели искусства. Например, к наиболее важным из осведомителей генерал НКВД П. Судоплатов относил знаменитых еврейских актера С. Михоэлса и поэта И. Фефера, после войны уничтоженных в рамках ликвидации Еврейского антифашистского комитета. Сегодня они считаются мучениками и жертвами антисемитского режима.

Расцвету шпиономании и доносительства содействовала, кроме внутренних причин, и внешнеполитическая ситуация. Советская Республика реально оставалась государством, пребывающим в гордом одиночестве на карте мира. Целью разведывательной активности иностранных разведок, например, польской, мишенью для белоэмигрантских организаций и задекларированной будущей жертвой пришедших к власти в Германии нацистов.

Во время войны эпидемия доносительства, воспринимаемого как патриотический долг, достигла апогея. Корней Чуковский описывает потрясший его случай: «Когда я написал “Одолеем Бармалея”, а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным – Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня» (37). Чуковского потряс даже не факт доноса одного интеллигента на другого, а отношение власти к нему лично. К доносам все уже привыкли.