Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

С. Кара-Мурза, приводя эти данные, явно хочет подчеркнуть, что довоенные и послевоенные репрессии носили локальный, а не тотальный характер. Однако для нашего повествования важно то, что новые образованные классы уже советского общества в результате целевой репрессивной политики И. Сталина испытали такой шок, который можно сравнить только с последствиями Гражданской войны для образованных классов царской России, и здесь рассуждать категориями абсолютных чисел не совсем уместно. Ужас парализовал волю целого поколения. Известный реставратор Савва Ямщиков спрашивал у бывшего зека Льва Гумилева: «Лев Николаевич, вы прошли такую страшную школу. При вашем блестящем литературном слоге могла бы выйти необыкновенно интересной книга. Вы напишете ее?» Тот грустно покачал головой: «Савелий Васильевич, я боюсь пережить это еще один раз. Писать спокойно, схоластически не смогу. Начну переживать заново, а уже моей жизни на это не хватит» (48). Даже спустя тридцать лет советский интеллигент Венечка умоляет профили партийных богов Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина о пощаде: «Все четверо смотрели на меня в упор: «Как этот подонок труслив и элементарен!» О, пусть, пусть себе думают, только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?..»

Удар был направлен в определенную сторону и своей цели достиг. «Почему?!», – спрашивают миллионы пострадавших и их потомков, сотни ученых и политиков. Ответы даются, как правило, в категориях «сталинская паранойя» или «преступный тоталитарный режим». И мало кто говорит «возмездие».

Теперь о технологии процесса. Тектонические сдвиги эпохи революции, Гражданской войны, индустриализации и коллективизации вызвали последствия, которые не могли быть предсказаны поклонниками социальной инженерии. Когда завышенные ожидания общества не оправдываются, начинается поиск причин и виноватых. С. Кара-Мурза: «Известно, что репрессии 30-х годов произошли, когда общество в целом находилось в состоянии сильнейшего эмоционального стресса, вызванного перегрузками ХХ века. Прибегая к религиозным понятиям, можно сказать, что во второй половине 30-х годов большая часть тех, кто был прямо вовлечен в индустриализацию, находилась в страстномсостоянии… Строительство и работа стали подвижничеством. Частые неудачи, поломки и аварии, вызванные неумелостью, воспринимались как результат действия тайных враждебных сил. Это толкало к поиску врага (“ведьм”)» (49).

Л. Фейхтвангер: «Население охватил настоящий психоз вредительства. Привыкли объяснять вредительством все, что не клеилось, в то время как значительная часть неудач должна была быть, наверное, просто отнесена за счет неумения» (50). В охоте на ведьм были заинтересованы все – «верхи», стремящиеся канализировать народное недовольства, «низы», желающие понять, почему социальная революция не привела к желанному освобождению. Писатели, отражавшие действительность, четко фиксировали присутствие «ведьм» в окружающем мире.

Ильф и Петров: « Дуванов, так звали мужчину, выдававшего себя за женщину, был, как видно, мелкий вредитель , который не без основания опасался ареста ».

Булгаков:

– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!

– Здорово, вредитель ! – злобно и громко ответил Иван…

Фантомы сознания стали жить своей реальной жизнью. Как и в Средние века, власть использовала «молот ведьм» для решения своих вполне земных задач – создания и укрепления социалистического государства. «Процесс структурирования новой общественной пирамиды, в которой советское чиновничество выполняло бы системообразующие функции, был в сталинской концепции насущной необходимостью и предпосылкой модернизации аморфного, архаического социума, в котором преобладало патриархальное крестьянство и недавние выходцы из деревни – рабочие… Подобно самому обществу, в котором она действовала, местная власть была достаточно патриархальна и традиционна, а по способам управления – неэффективна и хаотична» (51). То есть, имеющийся в распоряжении власти человеческий материал был не готов к роли «эффективного работника» в условиях индустриального общества, которое спешно строили большевики.

В. Бережков с сочувствием описывает киевского «красного директора», преданного партийца и хорошего человека, в условиях жестких требований власти в эпоху индустриализации: «Красный директор “Большевика” по-прежнему тяготился своими прямыми обязанностями. На работе он обычно бывал лишь в первую половину дня. Затем, передав бразды правления главному инженеру, спешил к дяде Ивану, к лошадям, слабость к которым питал со времен удалых кавалерийских рейдов дивизии Котовского… Выхватив из ножен шашку и размахивая ею, словно рубя головы невидимым врагам, он мчался, поднимая клубы пыли, по бескрайнему пространству до самого Святошино, некогда аристократического пригорода Киева. Спустя пару часов Владимиров возвращался на взмыленной кобылице, счастливый и полный энергии… Этого человека, преданного солдата революции, не минула участь, постигшая многих его соратников…

Национальность его жены оказалась достаточной уликой, чтобы объявить Владимирова японским шпионом» (52).

Можно возмущаться несправедливостью навета, но нельзя не признать и того факта, что из лихого рубаки Владимирова получился никудышный специалист в области тяжелого машиностроения. Количество таких заслуженных партийцев во всех сферах бытия в стране исчислялось десятками тысяч, и они занимали чьи-то места. Они успели густо перемешаться с красной (и не очень красной) интеллигенцией и стать новой элитой страны. Места нужно было освободить для новых, взращенных под себя Советской властью специалистов – фанатично преданных режиму и, что очень важно, абсолютно дисциплинированных. Раз так – бояр на вилы, тем более что народ давно жаждет их крови. Это лучший способ предотвратить более страшный взрыв.

К началу репрессий тридцатых годов в ВКП(б) оказалось как бы две партии: сталинская и ленинская. Сталинская состояла из назначенцев, отобранных по признаку «безусловной лояльности», а ленинская – из захвативших свои посты «именем революции» членов организации профессиональных революционеров. Сместить ленинцев (не отдельных лиц, а весь слой) обычным путем было невозможно. Вот почему, несмотря на все назначения и перемещения, в 1930 году среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий 69 % (больше 2/3) ещё были с дореволюционным партстажем. Из делегатов XVII съезда партии (1934 год) 80 % вступили в партию до 1920 года, то есть до окончательной победы в Гражданской войне. А всего через 5 лет, в 1939 году, среди лиц, занимавших эти посты, 80,5 % вступили в партию позднее 1924 года, то есть после смерти Ленина (53).