Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Сталин уничтожил больше революционеров, чем все русские цари, вместе взятые. И хотя во время перестройки сильно заостряли внимание на том, что некоторые из бывших кадетов или меньшевиков были репрессированы именно при Сталине, но, согласно документам, давешние оппоненты большевиков истреблялись им со значительно меньшим рвением, нежели «ленинская гвардия». Осмысление истории сталинских репрессий – это вопрос сочувствия революционерам эпохи Октябрьской революции, Гражданской войны и жертвенного строительства двадцатых годов.

И озлобленный народ во многом эту карательную политику поддерживал. Писатель Иван Акулов (из крестьян) говаривал: «Я бы Сталину все-таки поставил золотой памятник хотя бы за то, что он все эту “ленинскую гвардию” – к е… матери, к е… матери!» (54) Причем говорил это в присутствии В. Молотова, уже пенсионера, но все же выходца из пресловутой «ленинской гвардии». А тот – знай только и усмехался в усы.

Общеизвестно, что процесс отправки «ленинской гвардии» по указанному крестьянским писателем адресу начался после ХVII съезда партии, «Съезда победителей» в 1934 году, аккурат после голода 33 года, когда режим коснулся дна и теперь начал выплывать на поверхность. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии, было арестовано и расстреляно за эти годы 98 человек. Из 1966 делегатов съезда с решающим и совещательным голосом было арестовано по обвинению в контрреволюционных преступления 1108 человек, из них расстреляно 848 (55). К. Симонов: «То, что происходило на ХVII съезде партии, как будто свидетельствовало о правильности моих юношеских радужных взглядов: бывшие оппозиционеры каялись, признавали свои ошибки. Им предоставляли возможность для этого, публиковали их заявления, прощали, принимали обратно в партию – в общем, верили людям, и это создавало атмосферу и единства, и общей целеустремленности, и веры в будущее страны и свершение всех намеченных планов…» (56)

Отрезвление наступило после убийства С. Кирова. Наверное, сегодня даже трудно представить себе, какой страшной силы и неожиданности ударом для общества стало убийство полузабытого сегодня партийного вождя. «Во всей атмосфере жизни что-то рухнуло, сломалось, произошло нечто зловещее. И это ощущение возникло сразу, хотя люди, подобные мне (то есть К.Симонову – К.К. ), даже не допускали в мыслях всего, что могло последовать и что последовало потом» (56). А. Микоян писал в своих мемуарах: «После смерти Ленина, и того горя, которое все тогда пережили, это было вторым по своей глубине горем для партии и страны» (57).

Еще раз обращаю внимание: трагедия коллективизации, голод, людоедство в обреченных селах в коротком перечне микояновских горестей отсутствует. Для настоящего партийца судьба миллионов людей менее важна, чем убийство одного из партийных функционеров. Причем, речь идет не о политических последствиях того убийства, а именно об искренних человеческих эмоциях сразупосле свершившегося («все тогда пережили»).

Уже 2 декабря 1934 года опубликован текст свежеиспеченного декрета Президиума ВЦИК, подписанного М. Калининым и А. Енукидзе, о внесении изменений в уголовно-процессуальные кодексы страны по террористическим делам: следствие заканчивать за десять дней, слушать дело без участия сторон, не принимать кассаций, ходатайств о помиловании и приговоры к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора. Б. Ефимов, знаменитый советский карикатурист, брат М. Кольцова (и, к слову, один из иллюстраторов полного собрания сочинений Ильфа и Петрова 1961 года), вспоминал о реакции Н. Бухарина на весть о гибели С.Кирова: «…В недобрый день 1 декабря 1934 года несколько сотрудников “Известий” сидели в кабинете у редактора, обсуждая план следующего номера газеты. Был среди них и я. На столе у Бухарина зазвенел телефон. Николай Иванович снял трубку, послушал, и лицо его болезненно сморщилось. Сказав: “Да, да. Я понял”, он положил трубку, помолчал, провел рукой по лбу и произнес:

– В Ленинграде убит Киров.

Потом посмотрел на нас невидящими глазами и добавил каким-то странным безразличным тоном:

– Теперь Коба нас всех перестреляет» (58).

Н. Бухарин знал, о чем говорит: репрессивная практика эпохи, предвосхитившей «Большой террор», приручала людей к фатализму и покорности. «Мы, большевики, относимся к этому просто: каждый из нас знает, что и с ним это может случиться. Зарекаться не приходится», – разглагольствует Бухарин с беседе с Мандельштамом (59). А для иллюстрации партийный вождь рассказал поэту поучительную историю про группу сочинских комсомольцев, которых только что «пустили в расход» за разложение. По свидетельству жены, Осип Эмильевич припомнил эти слова во время процесса Бухарина.

Многие утверждают, что убийство С. Кирова спланировал именно И. Сталин, стараясь изыскать повод для расправы над «ленинской гвардией». Этой версии, подтверждения которой, кстати, так и не найдено, решительно оппонирует Светлана Аллилуева: «Киров жил у нас в доме, он был свой, друг, старый товарищ. Отец любил его, он был к нему привязан. И лето 1934 года прошло так же – Киров был с нами в Сочи. А в декабре последовал выстрел Николаева… Не лучше ли, и не логичнее ли связать этот выстрел с именем Берии, а не с именем моего отца, как это теперь делают? В причастность отца к этой гибели я не поверю никогда. Киров был ближе к отцу, чем все Сванидзе, чем все родичи, Реденс или многие товарищи по работе, – Киров был ему близок, он был ему нужен» (60). Правда, причем здесь Берия, сидевший тогда глубоко в Грузии? Логичней предположить, что полученный трагический повод Сталин использовал для решения тех политических проблем, которые он считал необходимым решить: успокоения народа после проведенной коллективизации, смягчения негативных последствий коряво реализованных, чудовищно непопулярных мер.

Принесение скальпов партийных вождей, которых к тому времени простой народ, мягко выражаясь, не любил, снимало на некоторое время остроту проблемы. Для модернизации страны партийцы нужды не представляли, наоборот – занимали места, на которые претендовали молодые, амбициозные лидеры сталинского призыва. Политические и интеллектуальные круги, примыкавшие к старым партийцам, отличались демагогическим критиканством, с одной стороны, и радикализмом своих левых взглядов, с другой. Все это не отвечало запланированной новой модели солидного, стабильного государства. Государства упорядоченного, имперского. Радикально настроенный Л. Троцкий в очерке «Иосиф Сталин. Опыт характеристики» (журнал «Лайф», сентябрь 1939 года) писал: «Бюрократия насквозь проникнута духом посредственности. Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии. Сила его в том, что инстинкт самосохранения правящей касты он выражает тверже, решительнее и беспощаднее всех других. Но в этом его слабость. Он проницателен на небольших расстояниях. Исторически он близорук. Выдающийся тактик, но не стратег…»