Флемминг Росе - Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда»

За последние четыре года мне пришлось изучить темы, о которых до публикации "карикатур на пророка Мухаммеда" я имел лишь обрывочные представления: конституционное право, историю свободы слова и Веймарской республики. Я часто слышал, как сторонники запрета против разного рода оскорблений ссылаются на Германию 1920-1930-х, предостерегая общественность нынешней Европы от возможных последствий упразднения законов о расизме и богохульстве. Аналогии с Веймарской республикой рассматриваются как неопровержимая истина. Но начав изучать историю Германии между двумя мировыми войнами, я понял, что здесь все далеко не столь однозначно. И был разочарован, узнав, что требования конвенции о правах человека к подписавшим ее странам тоже основаны на сомнительной интерпретации социально-политических явлений, которые привели к Холокосту, а именно — на утверждении, что "отсутствие запрета на расистские высказывания автоматически ведет к насилию в отношении других рас". До карикатурного скандала я также не знал, что западные демократии, включая Данию, голосовали в ООН против ввода уголовной ответственности за расистские высказывания, но Советскому Союзу при поддержке стран третьего мира удалось переубедить их.

Все, что я узнал за эти несколько лет, еще больше убедило меня в правильности решения о публикации и защите "карикатур на пророка Мухаммеда", дав ясно понять, насколько высоки ставки в этой игре.

Чтобы попасть в южную часть Женевы, я вышел за старую городскую стену и сел на автобус, идущий в сторону площади Шампель, где был казнен Сервет. Казнь еретика вызвала одну из важнейших для общества дискуссий — о том, как гарантировать право граждан на свободу вероисповедания, не нарушив социальный мир. Сторонники терпимости проиграли первый раунд, религиозные войны и расправы над еретиками продолжились, однако проблема совместной жизни людей разного вероисповедания не исчезла. Шло время, появлялись новые победители и новые побежденные в борьбе, которую вынуждено вести каждое новое поколение, всегда с непредсказуемым исходом.

Я размышляю над тем, что когда-то религиозная терпимость считалась необходимым злом, с которым следовало научиться сосуществовать, — прагматичный подход, позволяющий приспособиться к горькой, но неизбежной реальности. Сегодня толерантность, включающая в себя не только религию, но также политическую, интеллектуальную и культурную свободу, стала идеалом, к которому мы стремимся. Люди с разными ценностями и политическими взглядами, от левого до правого крыла, пытаются объяснить это понятие с юридической точки зрения, и сейчас, когда быть толерантным считается разумным и современным, появилось много интерпретаций того, что включает это понятие. Кто может требовать толерантности, а кто — нет? Насколько далеко простираются границы толерантности, в чем разница между толерантностью и нетерпимостью? Дискуссия о "карикатурах на пророка Мухаммеда" помогла мне ответить на эти вопросы. Многие люди, как мусульмане, так и представители других религий, обвиняли "Юлландс-Постен" и художников в нетерпимости. В то же время другие считали, что нетерпимость проявляют именно те, кто отвечает на "карикатуры" насилием и требованиями запретить их публикацию.

Я сижу в кафе в новом районе Женевы и пью кофе со свежим шоколадным пирожным. Неподалеку от меня — двое молодых людей. Они смеются, разглядывая что-то на экране своего компьютера. Я думаю о том, как толерантность бросала вызовы моей собственной семье. Когда в 1981 году мы с Наташей поженились, СССР считался врагом Дании. Я воспринимал ее родину как угрозу моей стране. У обоих враждующих лагерей имелись подробные планы нападения и обороны. Шла холодная война, и никто не мог поручиться, что она внезапно не станет "горячей" — ни я, ни Наташа. Когда мы поженились, нас увлекали язык, искусство и культура, но не политика. Впоследствии я стал убежденным антикоммунистом, Наташа тоже заинтересовалась политикой. Она никогда не была критиком системы, хотя в Советском Союзе ей многое не нравилось. Наташа не воспринимала свою страну как угрозу Западу, так что первые годы жизни в Дании ее удивляла реакция людей, когда она говорила, откуда родом. Пожилые дамы в электричке враждебно воспринимали ее акцент, мужчины пятились или спешили пройти мимо, хотя она потрясающе красива и от ее лица трудно отвести взгляд… Вежливые, но решительные отказы в приеме на работу следовали один за другим. Она чувствовала, что датское общество отвергает ее, но всегда считала, что никто (разумеется, кроме меня) не просил ее переехать в Данию, и поэтому никогда никого не обвиняла в дискриминации, которая действительно имела место.

Ко мне в России относились гораздо доброжелательнее, чем к Наташе в Дании, во всяком случае до того момента, когда мне отказали в визе. Почти за тридцать лет жизни в Дании моя жена очень привязалась к стране, в совершенстве овладела датским языком, родила двух детей, которые считают себя датчанами, обрела здесь друзей и семью и получила гражданство, но все же она никогда не почувствует себя датчанкой.

Думаю, дело не только в ее характере, но и в самой Дании; быть датчанином означает иметь определенную внешность, предпочтения в еде, одежду, определенным образом разговаривать и вести себя с другими. Эти нюансы заметны лишь тем, кому они свойственны. Хотя этому можно научиться, и я уверен, что вскоре так и будет. Речь вовсе не о том, что датчане более враждебно или скептически относятся к чужакам, чем другие нации. Им просто нужно привыкнуть к тому, что датчанин может быть темнокожим, говорить с акцентом и носить халат и тюрбан. Но на это нужно время.

Хотя в начале 1980-х вероятность вооруженного конфликта между НАТО и Организацией Варшавского договора казалась очень высокой, я никогда не спрашивал себя, что может случиться, если начнутся военные действия. Почему? Возможно, я верил, что этого не случится, или просто гнал от себя такие мысли.

Идеологическая сторона конфликта становилась заметной во время наших поездок в СССР, позднее Россию, в гости к родителям Наташи. Мой тесть Василий Иванович Сальников был сталинистом и в то же время отзывчивым, душевным и интеллигентным человеком, который писал своей жене стихи о любви, работал учителем в детском доме и вел активную общественную работу в поддержку ветеранов Второй мировой войны, что с годами давалось ему все труднее. Его энергия и смекалка были поистине безграничны, пока его не сразил рак.

Отец Василия Ивановича погиб в Сталинградской битве в 1942–1943 годах. Его мать осталась одна с детьми в деревне на Ставрополье, где в военное время голод был неизбежен. Окончив одно из элитных военных училищ, Василий отправился в Ленинград, где получил высшее физкультурное образование и впоследствии стал организатором спортивной деятельности в Красной армии. В военном училище велась активная пропаганда: будущим офицерам внушали, что они должны быть благодарны товарищу Сталину за возможность получить образование и жить в лучших условиях, чем предыдущее поколение. Эмоции зашкаливали, когда мы обсуждали новости, проезжая на автомобиле мимо потрясающих кавказских пейзажей, любуясь горными видами и цветущей степью, или во время утренних пробежек на местном стадионе.