Флемминг Росе - Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда»

Когда у меня уже была семья и дети, мне захотелось разыскать его. Я написал отцу письмо, и однажды он мне позвонил. Я отправился на остров Лолланд, на приусадебный участок, где он в тот момент подрабатывал. Я узнал Бирте, его новую жену. У них было двое детей, моих сводных братьев. Я остался у них на уикенд, но мы так и не поговорили по-настоящему — он спешил на бега. Мы встретились лишь пару раз. Меня волновало, что это я должен был пытаться установить контакт, причем именно через Бирте — женщину, которая его у меня отняла.

Мы потеряли связь. Я больше не скучал по нему так сильно. Можно сказать, мне удалось найти ему место в архиве своей памяти. Он больше не был мифом, который мог избавить от тревог и дать ответы на все вопросы. Он перестал излучать энергию, превратившись в обычного человека со слабостями — большими слабостями, — и все же он оставался моим отцом. Однажды, когда я жил в Москве, он прислал мне поздравление с днем рождения, но я не ответил.

После начала карикатурного скандала я получил письмо. Оно лежало среди огромного количества других писем, которые текли в редакцию непрерывным потоком. На конверте было написано "Для Флемминга Росе/лично". Когда я вскрыл его, оказалось, что это письмо от моего отца.

Здравствуй, дорогой Флемминг.

Извини, что я обращаюсь к тебе, если ты считаешь это неуместным. Ведь скоро будет двадцать лет с тех пор, как мы виделись, но я часто думал о тебе, особенно последние полгода из-за всех этих неприятных рисунков (но я разделяю твою позицию). Я подумал, что, если ты не против, нам надо бы встретиться, пока еще не поздно.

Любящий тебя отец

Мы встретились через месяц, в кафе. Он выглядел моложе, чем я себе представлял, — худой, в светлых брюках, ковбойке и темных очках, волосы и усы без следов седины (вероятно, он их подкрашивал). Мы пожали друг другу руки, он даже попытался обнять меня. Я заказал кофе, ему принесли кока-колу. Я наблюдал за ним, думая о том, что происходит в его душе. Он казался немного смущенным, но пытался преодолеть это чувство, правда, без особого успеха.

Я буквально закидал его вопросами, спросив, в частности, откуда родом его семья. "Из Америки", — ответил он, добавив с усмешкой, что я, его сын, никогда не сталкивался там с проблемами. "К тебе там хорошо относились, ты же видишь", — сказал он, словно подтверждая правдивость своих слов.

Он сообщил, что Бирте год назад умерла. Они развелись в 1999 году. "Я видел ее за день до смерти. Она посмотрела на меня как-то странно. Она передвигалась с помощью ходунков. Ее друг сказал, что она сама виновата, так как принимала слишком много лекарств".

Я спросил, почему они развелись. "Она обманула меня". Он не объяснил, что имеет в виду. Судя по всему, у нее был роман на стороне. Некоторое время они спали в разных комнатах, пока наконец их сын и ее брат не нашли Бирте какое-то пристанище. После развода сын порвал с отцом. Однажды он пришел к нему домой, сорвал с двери табличку с именем и разбил стекло.

Отец сказал, что я и мои братья первое время после развода навещали его и Бирте в их летнем доме, но я этого не помнил. Встречи прекратились, когда Бирте убедила его, что будет лучше, если мы не будем сравнивать его уровень жизни с условиями, в которых жила наша мать. Она считала, что для матери это будет дополнительное огорчение. У него были деньги, чтобы купить нам вещи, о которых мы мечтали, а у матери нет.

Я спросил, в какую школу он ходил. Оказалось, что мы учились в одной школе в Каструпе, но он посещал ее недолго. Его родители развелись, когда он был совсем маленьким, и мать переехала в Глоструп со своим новым мужем. Он нечасто видел отца, а отчим оказался "неприятным типом", который плохо с ним обращался. Поэтому он периодически убегал из дома и мог отсутствовать по нескольку дней.

"Моя мать погибла в автокатастрофе", — рассказал он. Ему в тот момент было около тринадцати. Несчастье произошло, когда он на своем мопеде возвращался домой по шоссе Гаммель Кейе Леневай.

После смерти матери заботу о нем взял на себя дедушка, ее отец. Я хорошо помню его с того времени, когда мои родители еще жили вместе. Он был забавный. Мне почему-то казалось, что он — отец моего отца.

Впервые я слышал, как мой отец рассказывает о своей жизни и условиях, в которых он рос. Внезапно я увидел не просто человека, который в двадцать четыре бросил жену с тремя маленькими детьми. Я видел печаль и боль, тоску по пониманию и полное отсутствие стремления вызвать жалость. Мой отец рассказал об отдельных эпизодах своей истории, выслушав которую я получил более широкое представление о решениях, которые он принимал в своей жизни. Я не хочу сказать, что согласен с ним, как и не согласен с теми, кто считает необходимым запретить "карикатуры на пророка Мухаммеда". Тем не менее я могу приложить усилия, чтобы понять, каково это — когда кто-то задевает то, что ты считаешь священным.

Благодаря карикатурному скандалу я ездил по всему миру, принимал участие в дискуссиях о том, насколько далеко простираются границы свободы слова и как важно иметь право рассказывать какую-либо историю, именно так, как хочешь ее рассказать, даже если она может кого-то оскорбить и причинить боль. Он также заставил меня задуматься над тем, каким образом различные события моей жизни, люди, которых я встречал, и ситуации, в которых я оказывался, помогали сформироваться моей позиции относительно свободы слова и ее границ. Поразмышлять над тем, как принципы, которые я отстаивал во время дискуссий, согласовывались с моим опытом.

В результате я еще больше убедился в том, что никто не должен иметь право диктовать другим, какую историю им следует рассказывать и каким образом. Так считал и Салман Рушди. Стоит начать ограничивать право людей рассказывать их историю, пытаться контролировать ее — чтобы оберегать чувства того, кто читает, смотрит или слушает историю, или чтобы защитить государство, диктатора или идеологию от критических и неудобных высказываний, — как оказываешься на пороге мира, в котором уже нет свободы. С этого момента обсуждается лишь степень допустимой несвободы. Важнее всего то, что, вступая в упомянутый мир, выражаешь согласие с самим принципом несвободы и готовность стереть различие между словом и делом. И если за все эти взгляды меня назовут "фундаменталистом свободы слова", я гордо буду носить этот ярлык, хотя он и не считается комплиментом.

Я вовсе не хочу сказать, что демократия, которая ограничивает высказывания для защиты достоинства граждан, их религиозных чувств, чести, идентичности или всего прочего, ничем не отличается от диктатуры, которая широко использует цензуру, сажает в тюрьмы диссидентов и порождает у своих граждан страх, мешающий им выражать себя. Разумеется, между ними есть разница, и ни один здравомыслящий человек не приравняет эти две системы. Но я считаю, что и демократическое общество должно осознавать, к чему оно может прийти, перестав различать слово и дело и запрещая высказывания не потому, что они призывают к насилию или какому-либо другому преступлению, а потому, что их могут воспринять как оскорбление. Потому что при этом права тех, кто слушает, обеспечиваются за счет тех, кто говорит.