Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

— Да, шесть тысяч. Ио чему вы удивляетесь?

Я был уверен, что в этой кучке хижин, плотно прилепленных друг к другу, живет человек пятьсот, ну семьсот, не больше. И вдруг — шесть тысяч!

— Вы забыли, что в Дельте плотность населения свыше тысячи человек на квадратный километр, — добавляет доктор.

Нам задают вопросы. Главных — три:

— Каждый ли день пьют русские водку?

— Что это за штука: встреча с хлебом и солью? Кого так встречают? Много ли нужно хлеба и соли?

— Есть ли в Советской стране люди, которые могут прочесть Коран?

При последнем вопросе доктор берет со стола священную книгу, две-три строчки читает вслух, потом, закрыв книгу, произносит дальше немного нараспев фразу за фразой по памяти.

С этой минуты и до самого нашего отъезда из деревни никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Я просто жалок рядом с ученым человеком.

Конечно, даже неграмотные феллахи заучивают иногда наизусть целые главы Корана, но доктор был здесь первым чужеземцем, знающим и язык, и религию, и обычаи страны…

Ночь в деревне обогатила меня несколькими новыми арабскими словами: «баргут» — «блоха», «сурсур» — «таракан», «баргаша» — «комар».

Мы спали в комнате, где останавливаются приезжающие в деревню чиновники. Над кроватями свешивались кисейные пологи, концы которых полагалось заткнуть под матрац, чтобы разные ночные твари не беспокоили спящих. Вместо простынь нам дали галабеи, вместо подушек — два длинных жестких валика.

Спал я беспокойно. В абсолютной темноте кто-то носился по моему пологу с писком и шуршанием. Глубокой ночью вдруг всполошились все деревенские псы и долго брехали.

Доктор тоже проснулся до зари. Рассвет, по обыкновению, был стремительным и ярким. Все вокруг зашумело, закряхтело, задвигалось. Доктор приоткрыл окно, и три феллашки шарахнулись прочь от взгляда незнакомца, едва не уронив с головы большие глиняные кувшины.

Мужчины, кто на ослах, а кто пешком, с мотыгами за плечами, торопились в поле. Для нас начинался таам, второй день в гостях, для деревни — обычный долгий трудовой день.

— Будем знакомиться сегодня с тем новым, что появилось здесь после революции, — сказал Абу Самра, когда мы запивали кукурузные лепешки жирным молоком буйволицы.

Здание с маленькой вывеской: «Сельскохозяйственный кооператив». Угол забит бумажными мешками с удобрениями и химикатами против вредителей хлопчатника.

Председатель кооператива по-родственному обнял Абу Самру: давно не видел племянника. Спросил о каирских новостях: что там слышно насчет новых кредитов? На председателе чалма, он опирается на новенькую трость-зонт, говорит не спеша, поглаживая подбородок.

Значит, так. Организовали кооператив семь именитых жителей деревни. Сейчас в нем уже двести семьдесят членов-пайщиков. Феллахи покупают один пай в складчину, а некоторые уважаемые люди имеют по нескольку паев. Так, Абу Самра-старший приобрел тридцать паев, дядюшка Латыф — десять. Кооператив помогает феллахам выгоднее продавать урожай и дешевле покупать то, что нужно. Они могут получить в долг деньги, удобрения, семена, платя небольшие проценты. Если кооператив закончит год с прибылью, ее распределят по паям.

— Но сейчас время завтрака, — прерывает рассказ председатель. — Не окажут ли русские честь моему дому?

Стол накрыт на веранде: очищенные вареные яйца, фасоль, маслины, кусочки сыра. Нет ни ложек, ни ножей, ни вилок. Нам, впрочем, предложили их, но, к удовольствию хозяев, мы отказались: вон же горка лепешек, обойдемся ими. Лепешка тонкая, ею можно подцепить что угодно, не роняя ни кусочка на стол.

Завтракали молча: обильная еда в день таам, в день угощения гостей, слишком важное занятие, чтобы отвлекаться на разговоры. Потом подали крепчайший чай в маленьких стаканчиках.

Кажется, что хорошего в горячем переслащенном чае, когда во рту от жары все пересохло и язык прилипает к нёбу? Сейчас бы квасу со льда, газировочки, на худой конец просто холодной воды…

Нет, я — за стаканчик чая, липкий от сахара, за стаканчик, обжигающий руки! Холодная вода принесет лишь минутное облегчение. Жажды все равно не утолишь — ни ледяной водой, ни горячим чаем. Но чай дает бодрость.

Это самый популярный в Египте напиток. Беда, однако, в том, что феллах, проводя день в тяжелом, изнурительном труде, прибегает к бодрящему стаканчику, пожалуй, слишком часто. А это уже вредно, человек становится рабом опасной привычки. Без густейшего, как деготь, напитка руки феллаха не держат тяжелую мотыгу. Он чувствует себя слабым, разбитым, несчастным. Знатоки утверждают, что когда у феллаха нет денег на покупку чая, он не в силах работать.

После чая мы еще долго говорили о деревенских делах. Как еще велики здесь власть и влияние тех, кто владеет изрядным наделом земли! На их стороне обычаи, родственные связи. Земля и деньги по-прежнему открывают им дорогу к почетным должностям в маленьком, замкнутом деревенском мирке, где даже очень хорошие новые законы ослабляются всем укладом жизни, сложившимся за века угнетения и несправедливости.

Настал калам, день третий.

Мы попросили Абу Самру рассказать о себе. Он не стал отказываться — это было бы нарушением законов гостеприимства.

Иногда речь араба кажется нам слишком цветистой, пышной, декламационной. Абу Самра не представлял исключения. На мой взгляд, многие жители деревни не согласились бы с некоторыми его утверждениями. Но приведу здесь рассказ Абу Самры таким, каким его слышал и почти дословно записал в переводе доктора:

— Вы видели теперь деревню, где я родился. Вы убедились, что я из благородной семьи, что мой отец — уважаемый человек и все мои родственники — уважаемые люди. Наш род как могучее дерево. Корни его здесь, а многие молодые ветви дотянулись до Каира.

Слово моего отца — закон. Все считают, что сказанное им — правда. Он справедлив. Однажды мы, ребятишки, играли в кура-шурраб — гоняли мяч, сделанный из старых чулок. Мяч разбил окно в хижине феллаха, который работал на нашей земле. Феллах пожаловался отцу, Отец сказал мне: «Запомни: этот человек работает на нас, он все равно что наш родственник, ты не должен его обижать». Так сказал отец. Это было еще до революции. Тогда многие обращались с феллахами, как с рабами.

Я был первенцем у отца. Отец женился три раза. В нашей семье было одиннадцать детей, но в живых осталось восемь. Меня особенно берегли как наследника. А я семь раз тонул. Да, в каналах есть опасные места. Вы знаете, мало кто из арабов умеет плавать. А мне хотелось научиться. Меня драли. Лозой и за уши. Учитель, чтобы я не плавал, писал мне на руке чернилами. Если чернила смылись — за уши! Или лозой!

И еще мне запрещали брать ружье. А я брал и стрелял, когда отец уезжал в город. Отец приедет, понюхает, посмотрит ствол — сразу все поймет… Но тут меня защищал дед. Он говорил, что мужчина должен быть мужчиной и прежде всего должен уметь стрелять. Он так говорил: наша деревня далеко от государства, оно нас не защитит, мы сами себе защитники и судьи. Дед сам расправлялся с жуликами. Они обходили стороной нашу деревню, зная, что, взяв здесь буйвола, можно оставить взамен свою голову.