Михаил Делягин - Разворот в никуда. Россия в петле Кудрина

Не является представление о разумности организаций и очередной фобией. Формально всё вроде бы в порядке: страх божий, страх техники, страх инопланетян — отсюда рукой подать до страха перед новым разумом, объемлющим нас и, безусловно, влияющим на нас, но остающимся непостижимым и недостижимым.

Однако в реальности отсутствует главное в фобии — сам страх. Для его появления мы слишком хорошо знаем организации (значительно лучше, чем других кандидатов на роль носителей «нечеловеческого разума» — дельфинов). Мы живём и работаем в них, воспринимаем их как дом, построенный если не своими руками, то, во всяком случае, на нашей памяти. Мы взаимодействуем с ними и, что бы про них ни говорили, не боимся их, потому что хорошо знаем и видим: в целом они созданы нами и в основном для нашего блага. Мы слишком привыкли пользоваться ими, чтобы какие-то слова о них, пусть даже подкреплённые бессмысленными и болезненными действиями с их стороны, могли нас напугать.

Но главное — мы инстинктивно (и справедливо) склонны рассматривать организации как своё продолжение. А такой подход исключает возможность появления страха на самом надёжном — подсознательном уровне: человек может бояться своего дома, своих детей и своих домашних животных, но не способен ощутить угрозу со стороны своего послушного тела — со стороны своей руки или ноги.

Поэтому гипотеза о разумности организаций — не информационный фантом и не оригинальная фобия, но обыденная реальность.

То обыденное, что окружает нас и частью чего мы являемся почти с рождения и часто — до смерти, оказывается едва ли не самой захватывающей из доступных нам тайн бытия.

Что может быть более обескураживающим с точки зрения ограниченности возможностей индивидуального сознания? Что может быть более вдохновляющим с точки зрения возможностей и перспектив человечества?

Посредством всё более сложных организаций человечество приспосабливает себя к решению всё более сложных проблем, поднимая свой интеллектуальный и организационный уровень до соответствия этим проблемам.

Из-за единства мироздания они едины и, по мере усложнения, как ни парадоксально, требуют не только нарастающей специализации, но и выработки единого подхода к ним — универсализации знания. Несмотря на растущую потребность в ней, на индивидуальном уровне она редка: слишком сложны и разнообразны эти знания. Даже философия, универсальная по своей природе, требует создания специальных и достаточно сложных систем «приводных ремней», адаптирующих её положения к реалиям конкретных сфер знаний.

Обычно универсализация знания проявляется лишь частично: как синтез, объединение предварительно разделённых и притом смежных отраслей знания. В традиционном же, энциклопедическом, всеохватывающем (или хотя бы широко охватывающем) смысле слова она оказывается достоянием либо компьютерных систем, либо крупных коллективов, становящихся в эпоху информационных технологий вместо отдельного человека основной единицей, инструментом и в итоге, вероятно, субъектом познания.

К нынешнему человечеству применим апокриф об иероглифическом письме: число иероглифов, нужных для написания или прочтения специализированной статьи и тем более книги, заведомо выше доступного заучиванию одним человеком. Поэтому письмо и чтение по специальности — и, таким образом, процесс познания в целом — доступны не индивидууму, но только коллективу.

Эпоху информационных технологий, характеризующуюся в том числе и взрывообразным расширением любой информации, едва ли не каждый бит которой превращается в заново взрывающуюся «сверхновую», можно назвать «эпохой интеллектуальной коллективизации», точнее — эпохой принудительного, технологически предопределённого и потому насильственного коллективизма. Ибо один человек не в силах найти и воспринять необходимый для него объём информации.

В этом отношении коллективизм компьютерного века столь же жёстко предопределяется господствующей технологией, как и коллективизм Древнего Египта и других государств, для которых организация массовых работ (в основном в области мелиорации) была условием выживания. Качественная разница заключается в самих используемых технологиях и, соответственно, в уровне и производительности индивидуального человека и его индивидуального сознания, являющегося частью коллективного разума.

В Древнем Египте организация общества могла быть сколь угодно совершенной, но оно находилось в столь жёстких внешних рамках и осуществляло настолько примитивные функции, что по необходимости было простейшим социальным автоматом, не нуждающимся и потому не способным к сложной деятельности и самообучению. При значительных изменениях окружающей среды социальные автоматы древности рушились, как карточные домики, какими бы изощрёнными они ни были и какие индивидуальные умения ни стимулировали бы они на потребу восхищённым археологам будущего.

Но принудительный коллективизм компьютерной эры имеет и другую — не коллективную, но индивидуальную сторону. В условиях доминирования информационных технологий индивидуум постепенно становится таким же частичным работником, каким он был и в машинном производстве. Раньше он был бесправным придатком станка — теперь он становится почти столь же бесправным придатком общедоступного, но всё равно не зависящего от него и не контролируемого им информационного окружения, принадлежащего и управляемого, правда, уже не таким же отдельным человеком, как он сам, но «коллективным разумом» новых организаций.

Специализируясь на неизбежно узкой и, как правило, сужающейся теме, работник становится ограниченным, односторонне развитым. Если организация — это нечто «большее, чем человек», то её сотрудник, какие бы степени свободы ни были ему предоставлены, — неизбежно уже нечто меньшее.

Именно в этом заключается, с одной стороны, один из секретов успешности американской личной ограниченности, режущей глаз представителям других обществ, а с другой — причина последовательного и в итоге эффективного культивирования американским обществом этой ограниченности. Ведь ограниченность личности, её одностороннее развитие облегчают её встраивание в организацию и тем самым повышают её эффективность как частичного, пусть даже и творческого, работника.

Односторонне развитых людей легче складывать в организационные структуры — по тем же причинам, по которым строить сооружения из одинаковых и потому заведомо совпадающих друг с другом кубиков проще и надёжней, чем из хаотически подобранных объектов случайных, пусть даже и красивых очертаний.