Владимир Соловьев - США. PRO ET CONTRA. Глазами русских американцев

Мой сын, перед тем как смотался от нас обратно в Ситку, успел поведать, что у индейцев уж не помню какого племени есть понятие vagina dentata, зубастой вагины: секс как истощение мужской силы. В моем случае верно вдвойне. На единственную любовь я истощил весь мой эмоциональный потенциал. Каждому человеку положена квота любви, свою я истратил до конца, а писательство и есть любопытство.

Куда меня занесло!

Легче было бы путешествовать, доверь мне невестка руль на всю поездку, но после аварии в Квебеке, о которой я имел глупость рассказать сыну, а он — ей, она допускает меня до руля, только когда мы едем по пустыне и столкнуться можно разве что с кактусом saguaro, если бы тому вздумалось выбежать на дорогу. Не говоря уже о городках типа Таоса или Санта-Фе в Нью-Мехико, куда она въезжает сама. Мои ссылки на Нью-Йорк, который не чета Санта-Фе и где я гоняю по всем пяти боро, на нее не действуют. Вот почему она так устает. К тому же беременность дает какие-то перебои в организме, о чем узнаю впервые. Так, скажем, каждые два-три часа нам требуется остановка с комфортным сортиром.

— Твоя будущая внучка давит на мочевой пузырь, — объясняет моя застенчивая невестка.

Решаю не вступать в спор по поводу пола моего желательно внука и, подстраиваясь под нее и выравнивая наше положение, наговариваю на себя:

— То же самое делает моя возрастная простата.

— Я бы не сравнивала внучку с простатой, — отвергает невестка мою галантную ложь.

С сыном было бы проще. Взял да и соснул бы спокойненько полчаса, когда тянет в сон. Как себя помню, всегда устраивал себе послеполуденный отдых Фавна.

— Пожалуй, я ненадолго закрою глаза, — говорю я невестке, когда она за рулем, а Лео дрыхнет сзади.

— О чем речь! — кивает она и добавляет: — И я последую твоему примеру.

Сна как не бывало.

— Что же ты не спишь? — удивляется невестка.

Всерьез или шутя — черт знает.

Юмор у нее еще тот — не знаю, смеяться или обижаться. С детства самым лакомым в курице считаю попку, а моя жена уверена, что та несъедобна. Понятно, на эту тему у нас в семье шутки-прибаутки, к которым мой сын подключает свою жену.

— Ты любишь куриный зад? — дивится она. — А ты знаешь, что человек есть то, что он ест.

Уж коли мотануло в гастрономию, то едовые вкусы у нас с ней тоже разные. Она любит стейки, бургеры, сэндвичи, пепси и прочую американу плюс обжигающе острые мексиканские блюда. Я же, за неимением в этой пустыне европейской кухни, выискиваю китайские рестораны. Да и с курицей разнобой: она, конечно, предпочитает сухое белое мясо сочной ножке и нежному крылышку. Не говоря уже про упомянутую попку. А Лео тот и вовсе признает курицу только в виде «наггет», как в придорожных забегаловках типа «Макдоналдс» или «Бургер Кинг». Правда, пришлись по душе два шедевра русского кондитерского искусства: ему — польская «коровка», ей — «птичье молоко» с Брайтона. И на том спасибо.

Мы ночуем в кемпграундах, но в Санта-Фе, где моя невестка родилась двадцать семь лет назад и где теперь настоящий художественный ренессанс, галерей и художников больше и разновидней, чем у нас в Сохо, гостим у ее детсадовской подружки, а та как раз справляет день рождения. Приятно удивлен: компания состоит из двух дюжин девиц той возрастной категории, которая мне подходит — от двадцати до бесконечности. Конкурентов — один Лео. Других мужчин на парти нет. Происходит это через пару дней после дикого разговора о пенисе. Вот теперь я и смогу ответить — скорее моей въедливой невестке, чем внуку.

Произвожу строгий отбор и задерживаюсь на вдумчивой такой девушке возраста моей невестки, но иного, похоже, душевного замеса. Да и внешность не взрослой женщины, а нечто девичье, такое ломко подростковое. Вот бы такую невестку вместо моей!

Фамилия, правда, странная — Вайагра. Уже одно это должно было насторожить, но я как-то расслабился, выпив пару рюмок и усыпив инстинкт. Называю свое имя и, дабы облегчить усвоение, упоминаю знаменитых тезок: Ленин, Набоков. Не внемлет, зато выдает мне еще одного соименника: Владимир Горовиц.

Работает в галерее и сама что-то лепит из глины. Сюда перебралась из Бостона: почти соседи. Я рассказываю о впечатлениях от здешних музеев, где Лео, едва завидев рождественское креше или Nuestra Señora, нежно шепчет: «Baby Jesus», а я побалдел от индейско-испанской картины, где Христос говорит Смерти:

— Смерть, я твоя смерть. Болтаем, будто век знакомы, есть шанс на успех, хоть меня и смущают насмешливые взгляды невестки. Клею незнакомку ей назло. Если бы сказала заранее!

К нам подваливает мужеподобная девица, которой я по плечо, и вклинивается в разговор, прерывая его сексуальный подтекст. Я пытаюсь избавиться от третьего лишнего, пока до меня не доходит, что третий лишний здесь я и обоеполая гигантша — трахаль приглянувшейся мне красотки. Разом протрезвев, оглядываюсь: вечеринка лесбочек. Хоть бы одну универсалочку! Злюсь на невестку, что не предупредила, а она дивится, как же я сам не разобрался в гей-компании.

Очередной, полагаю, розыгрыш.

— Ты так и не ответил Лео, есть ли у тебя пенис, — ехидно напоминает она, когда я уже успел позабыть про его вопрос.

— У него нездоровый интерес к этой теме.

— Наоборот, здоровый. Он знает названия всех частей тела, включая гениталии.

— Но спрашивает про пенис, а не про живот.

— А что про живот спрашивать — он и так у тебя торчит.

— Но не так, как у тебя! — помалкиваю я.

Живот у нее растет не по дням, а по часам. Ничего не могу с собой поделать: будучи женолюбом, беременность считаю неэстетичной, живот — уродством. Она и так не мелкой породы — высокая, широкостная, но с животом производит впечатление колоссальное, будто не человек, а инопланетянин неизвестно какого роду-племени. Особенно в Белой пустыне — огромная женщина, устрашающе выпятив восьмимесячное пузо, уходит в слепящие, как снег на солнце, пески и вот исчезает за холмом. Поругалась с Лео, а заодно со мной — что взял его сторону в их разборке. Точнее — драке: он пихнул ее ногой в живот, она ему сдачи и требует, чтобы просил прощения. «Maybe not», — выдает Лео свою вежливую формулу отказа наотрез. То есть ни в какую. Рев уж не знаю чей. Обоюдный. «Мама осталась в Ситке», — выпаливает Лео самое для нее обидное. Я — ей: в принципе ты права, но ребенок устал в дороге, ему всего два с небольшим. Она — мне: не суйся, а сколько ему, помню и без тебя. И канула в этих проклятых белых песках с натуральной примесью гипса, оставив нас в рамаде — крыша на четырех столбах, единственное здесь укрытие от невыносимого солнца. «Ты любишь быть один, я — тоже», — ее последняя фраза. Извелся в волнениях, учитывая, что потеряться здесь, в сплошной слепящей белизне холмов, запросто и небеременной твари. Возвращаясь из снежного пекла, приметили в окружении копов сидящего на корточках щуплого мексиканца в наручниках — их вылавливают в песках, где они прячутся, перейдя нелегально границу.