Александр Яковлев - Сумерки

К Хрущеву можно относиться по-разному. Я уже писал о том, что он сам и его действия были крайне противоречивыми. Но и время было крайне тяжелое, какое-то рваное со всех точек зрения. Ему досталось тяжелейшее наследство. Начало 1953 года, когда Сталин был еще живой, — это апогей самовластного безумия. Сотни тысяч людей пребывали в лагерях и тюрьмах «за политику». Продолжали считаться преступниками советские военнопленные, прибывшие из германских лагерей. Деревня нищенствовала. После войны совсем опустела. Каждодневно под вечер ходил по деревенской улице колхозный бригадир, как правило, инвалид. От избы к избе. И назначал взрослым работу на завтра. Шел он обреченно, ибо оставшиеся мужики, матерясь, кляли работу за «палочки», за трудодни. Дети с холщовыми сумками по колкой стерне собирали оставшиеся после уборки колоски. Но за это тащили в суд, если кто донесет. По вечерам, когда стемнеет, ходили копать подмороженную картошку себе и скотине на корм. Я не только видел все это, но и участвовал в этих «преступлениях», когда жил в деревне.

Хрущев начинал хорошо. Может быть, для интеллигенции это время было только «оттепелью», но для простого народа — весна. Пусть и ненастная, но весна. Пусть и короткая, но весна. Крестьяне получили паспорта, «зона оседлости» для них была ликвидирована. В столовых появился бесплатный хлеб. Невероятно, ибо свежи были в памяти и военные пайки, и хлебные карточки, и километровые очереди за хлебом.

Наступило время, когда на улицах, на вокзалах, в поездах появились молчаливые люди, которые по лагерной привычке берегли каждый дых, ходили, подшаркивая, и взахлеб курили цигарки… Отпущенные узники. Возвращались домой целые народы. В архипелаге ГУЛАГ закрывались лагеря. Срывалась колючая проволока, рушились вышки, усыплялись сторожевые собаки, натасканные на людей. Хрущевский большевизм избавлялся от части сталинского «приданого». Но о «советском Нюрнбергском процессе» за преступления против человечности власть и не помышляла.

И все же, повторяю, Никита Сергеевич был утопист. Его утопии причинили немало бед. Лучше бы он не встречался «лицом к лицу с Америкой». Познакомившись с фермерством, он почему-то укрепился в мысли, что колхозы могут достичь эффективности фермерства. Хрущевское «головокружение» сосредоточилось на скупке у селян и горожан всей рогатой живности. Подруб подсобного хозяйства — большой грех Хрущева перед крестьянином, да и всем народом.

И каждый раз, когда проваливалась его очередная затея, он лихорадочно внедрял в жизнь новую утопию, искал новую палочку-выручалочку. Немалый вред получился и с отменой травопольной системы. Решив, что кукуруза — ключ к решению проблемы кормов, Хрущев велел выбросить из оборота травы-предшественники и вместо них сажать ту же кукурузу. Плуг полез на луг, плуг распахивал целину, выпасы. Вскинулись пыльные бури, обмелели, заилились речки и речушки.

Укрупнение колхозов — очень часто авосьное, дурное — все то же продолжение коллективизации, точнее, завершение ее. И все это ради внедрения социалистического постулата о преодолении различий между городом и деревней, между трудом умственным и физическим. Кажется, преодоление состоялось — ни ума, ни деревни.

У меня лично до сих пор вызывает щемящую боль постановление о лошадях. Непомерно суетясь, Хрущев простился с лошадью, которая веками тащила воз деревенской жизни. Пахала, возила, воевала, кормила и поила людей. Видимо, лошадь «позорила» социализм ржанием и тележным скрипом. «Самое механизированное сельское хозяйство в мире» (по выражению Хрущева) остракизировало лошадь, тогда как отнюдь не безмашинные американцы до сих пор держат для расхожих работ миллионы лошадей. И вот десятки лет охапку сена, воз дров, мешок зерна или молочную флягу у нас возили на тракторах с прицепами.

Хрущев видел отсталость страны, чувствовал трагический исход этой отсталости, но вместо здравых мер он постоянно искал «чудо-средства», которые вытащат страну из трясины.

Будь то кукуруза, целина, торфоперегнойные горшочки, химизация всей страны и прочее.

Хрущев — прежде всего вулкан энергии. И полезной, и вредной. Человек с маниловским самовыражением, но и жесткий прагматик. Хитер, но и по-детски наивен. Труженик и мечтатель, порой без меры груб и самодержавен. Экспериментатор. Непредсказуем, бесцеремонен, хваток и ловок. Всякий. В сущности, он и творец, но и жертва иррационализма. Конечно же он считал для себя святой однонотную мелодию «классовой борьбы», исполняемую на «марксистской трубе», но был не чужд и полифонии «живой жизни». Театрал, любитель русской классики, но и «хранитель большевистского огня в искусстве», часовой соцреализма, носитель большевистского абсурдизма.

Его обзывали «кукурузником» и «болтуном», он был героем анекдотного фольклора. Вспомним выставку живописи в Манеже, призыв «догнать и перегнать Америку»… И сразу же зароятся в памяти анекдоты, частушки, притчи. Вот уж, действительно, по Достоевскому — широк русский человек, не грех бы его и заузить. Вот уж, и впрямь, это лихое, молодецкое — шапку оземь, башмаком по столу!

Духовным строителем моего отношения к Хрущеву был мой отец, крестьянин, участник гражданской и Отечественной войн, беспартийный, но живо интересующийся политикой. Когда Хрущев рассказал правду о Сталине, мой отец это одобрил.

— Правильно, — сказал он и повесил на стену портрет Хрущева. — В гражданскую мы ничего не слышали о Сталине.

Но как только Хрущев пустился в разные эксперименты в сельском хозяйстве, отец не выдержал и начал костерить его последними словами:

— Я-то думал, он от сохи!

Я пытался защищать Хрущева, но не помогало. Портрет его оказался на чердаке.

Хрущев явно не оправдал и надежд номенклатуры. Выброшенный наверх номенклатурной селекцией, он оказался человеком, плохо приспособленным к руководящей деятельности на высшем уровне, повел себя, как Алиса в Стране Чудес: постоянно удивлялся и разочаровывался. Его попытки что-то изменить или сломать незамедлительно приводили к неразберихе, экономической чехарде, а в итоге — к невозможности разобраться, что же происходит в стране на самом деле. Номенклатура роптала, когда он вернул домой и частично амнистировал тысячи политических заключенных.

Публично заявив на весь свет о сталинских преступлениях против номенклатуры и возвращении к неким «ленинским нормам», он в то же время стал набрасывать на номенклатуру свою собственную узду, смещая, перемещая, отстраняя и приближая руководителей всех уровней, тем самым снова создав в «Зазеркалье» крайне нервозную обстановку.

Государственный корабль задергался. Лишенные даровой рабочей силы из политзаключенных шахты и рудники, химические заводы оказались перед угрозой остановок. Получив паспорта, из деревень побежали колхозники. Все ждали ка- ких-то решений, отвечающих новым условиям, но получили несравненную по своему легкомыслию программу: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Где-то к 1980 году.