Александр Яковлев - Сумерки

— Здравствуйте, Юрий Владимирович (Андропов)… Да нет, не надо… Хорошо. Присылайте текст.

— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)… Нет, не надо… Хорошо. Присылайте текст…

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов).

И так далее.

— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь.

Сарказма Александров не скрывал. Присланные тексты не читал. На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел нового «вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно, как если бы каждый из нас вручил ему по ордену, которые он безмерно обожал. Александров зачитал текст. Брежнев слушал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в новом качестве, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать новые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже весьма смутно представляли перспективы, связанные с новым октябрьским переворотом.

Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Трудность этого занятия была неимоверной. Все сводилось к поиску каких-то новых слов, причем громких и оптимистических, но в то же время танцевать было нужно вокруг идей и положений, уже всем набивших оскомину. Сама система жестко отторгала все новое, ее усилия были сосредоточены исключительно на укреплении механизма тоталитарной власти. А писать надо было о процветании социалистической демократии, о беспрерывном росте благосостояния народа, о поддержке партии народом, любви к ней и прочей чепухе. Как ни старайся, абсурд остается абсурдом. Из навоза шоколада не сделаешь.

Почитал я как-то «свои» тексты в речах Брежнева и, кроме неловкости, ничего не почувствовал. А ведь помню, ночей не жалели, по словарям шарили, а все равно получалось ка- кое-то кладбище мертвых слов. На самом-то деле мы знали, что надо сказать и предложить в практическом плане, но столь же хорошо понимали, что замахнуться на что-то действительно новое бессмысленно — чудес не бывает.

Сразу же после переворота сменили идеологическую верхушку власти. Так всегда было в подобных случаях. Руководители отраслевых отделов выживали. Правители страны понимали, что именно идеологические догмы держали в своих железных рукавицах все составные сферы тоталитарного режима. Заведующим отделом назначили Владимира Степако- ва, председателем телерадиокомитета — Николая Месяцева. Заменили некоторых редакторов ведущих газет. Должность первого заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации какое-то время оставалась вакантной. В отделе ждали и гадали, кого же назначат на эту должность. Но вот Степаков однажды сказал мне:

— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).

Я спросил Степакова, в чем дело?

— Там узнаешь, — ответил он.

Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страшного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что есть мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. В общем, неисповедимы пути начальства.

Я согласился. В тот же день предложение о моем назначении было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Степаков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело. Впрочем, намного позднее мне стало известно, что меня долго проверяли в КГБ, еще раз тщательно изучали мою жизнь — ведь я целый год учился в Колумбийском университете в США.

Видимо, особых грехов не обнаружили, поскольку месяца через полтора меня пригласил к себе Брежнев. Встретил уже не так добродушно, как первый раз, заново всматривался, задавал какие-то вопросы, в общем-то, банальные. Цедил пустые слова о важности идеологической работы, спрашивал об обстановке в отделе. О новой должности не сказал ни слова. То ли запамятовал, то ли еще хотел с кем-то посоветоваться. Однако на другой день все-таки вышло постановление Политбюро ЦК КПСС о моем новом назначении.

Потом-то я лично удостоверился, что, когда Брежнев говорил о важности идеологической работы, он лицемерил. Во время одного из сидений в Завидове Леонид Ильич начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предложили должность секретаря обкома по идеологии. «Я, — сказал Брежнев, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхому- дию, не люблю заниматься бесконечной болтовней…»

Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улыбающиеся лица, смотрящие на меня. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — добавил он и усмехнулся. Не скажу, что это мнение Генсека меня обрадовало или обескуражило. Неловко было перед своими товарищами. В очередной раз спросил себя, а тем ли занимаюсь, то ли делаю? Вот тог- да-то я и вписал в доклад Брежнева абзац о гласности, но его кто-то вычеркнул на самом последнем этапе. Говорили, что Суслов.

Надо же так случиться, что вскоре после моего назначения я один остался на руководстве отделом. Степаков заболел. К этому времени подоспела очередная реорганизация аппарата, и я должен был представить предложения о штатах и структуре отдела. Мне всегда не нравилось слово «агитация», которое входило в название отдела — Агитпроп. И тут, пользуясь продолжающейся сумятицей в аппарате, я в записке в ЦК о названии и штатах отдела опустил слово «агитация». Так, с 1965 года появилось укороченное название отдела — Отдел пропаганды. На очередном идеологическом совещании задали сердитый вопрос: «Почему это сделано?» Суслов промолчал, но исправлять не стал. Однако в обкомах, крайкомах и в ЦК компартий союзных республик название отдела разрешил оставить старым.

В этой главе, как, собственно, и в других, я не хочу строить свои рассуждения в хронологическом порядке. Многие события и факты этого периода уже рассыпаны по другим главам. Я вообще не люблю строгих хронологических построений, когда пишу свои книги и статьи. Остановлюсь лишь на событиях, которые меня касались больше всего.

В сущности, Брежневу в какой-то мере повезло. Номенклатура устала от Хрущева. Она боялась его бесконечных импровизаций, особенно в кадровых делах. Раздражен был военно-промышленный комплекс из-за сокращения ассигнований на оружие. Рвались к власти «силовики». Брежнев устраивал практически всех — и «вождей», и номенклатуру в целом. В первые годы он был достаточно активен. Даже поговаривал о реформах. Иногда сердился по поводу разных безобразий, разгильдяйства, но без особого вдохновения. Последствий от его воркотни тоже не наблюдалось. Умел выслушивать разные точки зрения. Но постепенно все это ему надоело. Страна поплыла по течению. В восторге были военные — Брежнев не жалел денег на оружие. Бывало, что во время работы за городом отпускал едкие замечания в адрес своих соратников — Подгорного, Кириленко, Шелеста и других. Кроме, пожалуй, Суслова и Андропова. Одного почтительно называл Михаилом Андреевичем, другого — Юрой, всех остальных — по фамилиям.