Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

А какие красивые букеты я получаю сейчас в день моего рождения, в самую темную и морозную пору зимы. И как хорошеет и расцветает мой одинокий дом от этих букетов.

Французский Пушкин – Ронсар – в одном из своих стихотворений изобразил старушку, страдающую бессонницей. И вот в одну из бессонных ночей старушка вспоминает отвергнутых поклонников… И думает: «Ну почему я была такой жестокой? Почему не захотела ответить на их мольбы?»

А я иногда, когда не спится, думаю: «Ну почему мне не дарили таких прекрасных букетов в молодости? Почему?»

Много всяких эффектов существует. Например, фотоэффект, эффект Доплера, эффект памяти, эффект неожиданности, эффект присутствия. А вот об эффекте причастности я никогда не слышала. А между тем этот эффект я сама испытала…

Ты вдруг чувствуешь себя как бы слитой с окружающей реальностью, ее частичкой. И то, что ты «частичка», вселяет в тебя гордость и чувство защищенности. Очень необходимые ощущения в условиях тоталитарного режима.

С эффектом причастности связано у меня давнее-предавнее воспоминание.

Произошло это зимой 1936 года – я училась на втором курсе в Институте философии, литературы и истории (ИФЛИ). И тут – о счастье! – 5 декабря приняли новую Конституцию. Ее назвали Сталинской, хотя, как теперь пишут, сочинял ее (да и мы, тогдашние, это почему-то знали) не Сталин, а вовсе Бухарин. Сочинял, так сказать, с петлей на шее. (До показательных процессов 1937–1938 годов оставалось всего ничего.)

Энциклопедический словарь эпохи Брежнева характеризовал эту сталинско-бухаринскую Конституцию так: «К. СССР 1936 г. законодательно закрепила победу в СССР социалистич. обществ. отношений». Ни больше, ни меньше!

Тогда и у меня, и у всех (так мне, по крайней мере, казалось) эта «К.» вызывала энтузиазм.

Избирательное право, согласно новой Конституции, было всеобщим, прямым и тайным. До сей поры избирать в Советском Союзе разрешалось отнюдь не всем гражданам, многих избирательного права лишали, и они становились лишенцами , что грозило высылкой и даже тюрьмой. Выбирали до 1936 года открытым голосованием, поднятием рук. И выборы были многоступенчатыми – то есть одни выборщики выбирали других и т. д. В общем, в 1936 году был взрыв демократии, если не считать одного маленького «но» – выборы с самого начала предполагали полную невозможность выбора. Кандидат в бюллетене писался ОДИН.

После принятия Конституции сразу же начали готовиться к выборам. Мы, студенты, должны были работать с избирателями как агитаторы. Казалось бы, за что агитировать, если выбора нет? И чему радоваться? Тем не менее с тех пор целых пятьдесят лет, все годы советской власти, эти прямые и тайные выборы обставлялись как большой праздник. На избирательных участках оборудовали буфеты, где продавались бутерброды с колбасой, ветчиной и сыром. А иногда и пирожки с повидлом. Тысячи людей, непосредственно причастных к составлению списков, оформлению избирательных участков и подсчету голосов, неделями не ходили на работу… А во время первых выборов по радио день и ночь звучала бравурная музыка. И люди чуть ли не христосовались. Такая радость, такое ликование!.. Кстати, после многих десятилетий подобных выборов и возникло странное словосочетание: «альтернативные выборы», как будто можно выбирать без альтернативы. Да, можно, при тоталитаризме все можно!

Ну да ладно. Итак, в 1936-м я, как и другие студенты, работала с избирателями. Учились мы в Сокольниках. Точнее, в селе Богородском. Соответственно, агитировали там же, в Богородском. Время было зимнее, рано темнело. И вот после долгого студенческого дня я отправлялась в путь: в лесу (тогда еще там рос лес) в деревянных домах-бараках жили «мои» избиратели. Почти у всех не было ни канализации, ни водопровода. Отопление – печное. Но я смело входила в эти дома и несла черт знает что насчет нашей новой Конституции, насчет нашего замечательного сегодня и еще более замечательного завтра. Принимали меня, как ни странно, очень дружелюбно. Люди были милые, простые, радушные. Вроде бы, поговорив, мы и впрямь начинали верить, что скоро все поправится, все наладится. По случаю предстоящих выборов в магазины стали «выбрасывать» (термин тех лет) кое-что из съестного. Мясо, например, или жиры (масло). По-моему, в 1936 году такой голодухи, как в начале 1930-х, уже не было. И люди очень надеялись на лучшее.

После агитации, обойдя множество квартир, я ехала на трамвае до метро «Сокольники». Входила в метро уже часов в восемь-девять, смертельно усталая и голодная. Но окрыленная мыслью, что мои избиратели часов в 6 утра (почему-то рекомендовалось идти выбирать ни свет ни заря) стройными рядами явятся на избирательный участок и проголосуют за единственного назначенного властями кандидата. А может, кто-то из них отойдет в сторонку и напишет на глазах у всех: «Да здравствует И. В. Сталин!» или: «Спасибо тов. И. В. Сталину за нашу счастливую жизнь!» Такие бюллетени, разумеется, не считались испорченными!

И вот однажды вечером, серая от усталости, заглушив голод бесчисленными папиросами, в сильно потертой, старой беличьей шубейке я спустилась в метро. На почти безлюдном перроне оказалась стайка молодежи. Кажется, их было человек пять-шесть. Они оживленно переговаривались, смеялись. На вид были старше меня, но не намного.

И девушки, и их кавалеры поразили меня и красивой, элегантной одеждой, и холеными лицами, и беззаботностью. Кто были эти молодые люди? Дети из Дома на набережной? Дети из посольских особняков? Иностранцы? Понятия не имею.

Увидев эту, какую-то нездешнюю, из другой жизни молодежь, я на секунду оторопела и остро почувствовала, как разительно отличаюсь от них – плохо одета и обута, не причесана, устала. Да, на секунду мне стало горько, а потом я ощутила… эффект причастности. Но не к этим молодым людям, а к своим зачуханным избирателям, к народу, к чему-то Великому и Патриотическому, к судьбе своей страны и даже к этой дурацкой Конституции, которой я, разумеется, не читала… И мгновенно я осознала свое превосходство над легкомысленными существами на перроне. Ведь я была причастна к серой массе тружеников. И эта причастность давала мне ощущение силы, вселяла гордость. Если бы меня на станции метро «Сокольники» в тот день и час приняли бы в Партию, в ВКП(б), я бы, наверное, и вовсе возликовала. Но меня, к счастью, никуда не приняли. И эффект причастности исчез надолго, возможно, на всю оставшуюся жизнь.

В середине 1930-х после сплошной коллективизации, сиречь удушения российского крестьянства, после голодомора и просто голода, при всеобщей унылой бедности Сталин сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселей». И дал стране Конституцию, а народу – паспорта. Правда, не всему народу, а только горожанам. Если бы паспорта получили деревенские, они, согласно анекдоту, убежали бы к чертовой матери. (Анекдот расскажу в сноске [4] Анекдот такой: один нищий колхоз выиграл по займу 100 тысяч рублей. Собрали народ, чтобы решить, на что потратить выигрыш. Кто-то из колхозников предлагает построить новый коровник и прикупить хоть несколько здоровых коров. Другой – поставить какую-нибудь баньку и колодцы привести в порядок. А один мужичонка, ну замухрышка, все время тянет руку и кричит: «Ероплан, ероплан!» – Чего орешь? – спрашивает его председатель: – И при чем тут аэроплан? «При том, – отвечает мужичонка, – что мы в него сядем и улетим отсюдова к чертовой матери». Он сказал не «к чертовой», а к другой матери, которая находится вроде бы еще дальше… .)