Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Конечно, таскание тяжестей было уделом почти всех домохозяек при зрелом социализме. Только вот моя дорогая Мухочка не была создана для того, чтобы стать женщиной-кули. Ей это было не под силу.

И все же – повторяю – бытовые неурядицы и безденежье, связанные с пребыванием ивановских детей «в подаче», можно считать всего лишь мелочью по сравнению с тем, что грозило главе ивановской семьи Сереже. Сережа мог стать изгоем. А к изгойству он, дисциплинированный трудоголик, был еще менее приспособлен, чем Муха к тасканию тяжестей. Масло в огонь неприятностей подливали и опасения за судьбу Сережиного младшего брата Володи Иванова, который преподавал в это время вьетнамский язык в чрезвычайно закрытом заведении. Ему тоже грозила проработка по партийной линии… А может, и увольнение.

Иногда слова «смертельная болезнь» заменяют словами: «болезнь, не совместимая с жизнью». Не знаю, можно ли сказать о Мухе, что сама ее жизнь в тот период была не совместима с жизнью?

Несколько лет перед Мухиной кончиной Ивановы постоянно находились как бы под дамокловым мечом. Каких же невероятных усилий стоило им не показывать этого… Не подавать виду. «Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим».

Бедная Муха! Бедный Сережа!

Первая не выдержала Муха. Сережа пережил жену всего на пять лет. Работать полноценно уже не мог по состоянию здоровья. Скончался он под новый, 1993, год.

Дочь Лена, как сказано выше, живет в США. Сын Володя, как сказано, остался в Москве. Его дочь Ксюша, любимая внучка Мухи, стала, по терминологии наших дней, новой русской. Муж Ксении, успешно закончив Физтех – пожалуй, самое престижное в России высшее учебное заведение, – занялся бизнесом. И, слава богу, преуспевает. Их двадцатилетний сынок, по-видимому, тоже талантливый юноша, учится там же, в Физтехе. Второму сынишке нет и четырех.

Надеюсь, кто-нибудь расскажет им об их прабабушке и прадедушке.

P. S. Написала я о своей подруге – Мухе-Мухочке – все, что помнила. Но сразу подумала: главного, видимо, я все же не сумела передать. И две мои первые читательницы – одна Муху и в глаза не видела, другая хотя и знала, но очень поверхностно, была намного моложе нас, тогдашних, – в один голос сказали: не получился у вас Мухин портрет.

И вот сижу я и в который раз размышляю: почему к Мухе так тянулись самые разные люди? Почему были именно с ней так откровенны? Поверяли свои тайны? Добивались ее совета? Одобрения? Почему скорбели, когда ее не стало, и много лет вспоминают Муху с улыбкой и умилением?

Почему с улыбкой, понятно. Ведь Муха была блистательно остроумна. Но передать на бумаге это невозможно. Остроумие, острое словцо не имеют ничего общего с сатирой и юмором в письменном виде. Словечко, сказанное в разговоре к месту, на бумаге умирает, как умирает живой цветок в гербарии.

Размышляю снова и начинаю сознавать, что так же, как самую замечательную остроту нельзя выхватить из контекста, так, вероятно, любого человека нельзя представить себе, если выхватишь его из контекста времени.

Наше с Мухой время было не только беспощадно жестокое, но и отчаянно фальшивое.

Лицемерить, хитрить, изворачиваться, кривить душой приходилось всем нам. Особенно если мы хотели выдвинуться, добиться успеха и, как теперь говорят, занять достойные позиции. Лицемерие постепенно впитывалось в нашу плоть и кровь. И лицемерили мы не только на собраниях, не только в присутствии начальства и всех вышестоящих. Мы лицемерили и друг с другом, и наедине с самими собой.

Когда умная, очаровательная и милая Рая Л. говорила в годы развязанной Сталиным антисемитской вакханалии, что евреи – плохой, ненадежный народ и даже внешне выглядят хуже, чем русские, она не притворялась. Она верила или почти верила в то, что говорила. И во всяком случае старалась не замечать, что ее новый русский муж – горький пьяница, набитый дурак и неуч. Много лет его терпела, всячески облагораживала и выгораживала. А потом, когда времена изменились, бросила. Но фамилию не поменяла, оставила и себе, и своей дочери, у которой первоначально была фамилия отца-еврея – умницы, погибшего на войне.

Но и я не поменяла свою нейтральную фамилию «Черная» на явно еврейскую фамилию мужа. Между прочим, на фамилию, которую носит и мой обожаемый сын. А ведь считала, что фальшь меня не так уж затронула. И особо ни к какой карьере не стремилась. Даже придумала для себя формулу, впрочем, не придумала, а взяла у французского писателя XVIII века Мерсье: мол, я не стремлюсь стать часовой стрелкой, не стремлюсь быть всегда на виду и указывать людям правильное время, меня больше прельщает роль незаметной шестеренки, которая эту стрелку двигает…

Но «шестеренка» и «стрелка» – пустые слова. Самое главное, что тогдашние игры я в общем приняла. И если в студенческие годы в нашем ИФЛИ я и не собиралась строить «город на заре» – светлый коммунистический город будущего, где-то далеко от Москвы, лучше всего в тайге или в Заполярье, – то все же хотела участвовать в созидательной жизни. И готовилась к этому. Была активной комсомолкой. Отличницей. Поступила в аспирантуру.

А Муха этих правил игры не приняла. Комсомолкой так и не стала. Наверное, единственная во всем нашем институте. На жуткие комсомольские собрания, где исключали наших товарищей как детей врагов народа, не ходила. Училась очень даже средне. Общественной работой не занималась. Не читала газет и, подозреваю, не осведомлялась каждое утро с тревогой, как идут дела у республиканцев на фронтах в Испании, не отступили ли они снова под натиском франкистов и международной реакции.

Но вот Сталин умер. И многие его почитатели – активные люди, интеллигенты – совершили поворот на сто восемьдесят градусов. Из ярых сталинистов превратились в хулителей сталинизма. Стали борцами против беспредела сталинских лет, проповедниками свободомыслия, демократии, справедливости и т. д. и т. п. Кто покаялся, а кто просто перешел в другую веру. И опять же, некоторые из тех, кто был впереди, снова оказались впереди, хотя им надлежало быть в хвосте. Я имею в виду и Раю Л.

Изменились только ключевые слова. Теперь говорили не «Партия – наш рулевой!» и не «Да здравствует товарищ Сталин», а «Ты выйдешь на площадь… Осмелишься выйти… За вашу и нашу свободу…».

Но вышли всего семеро. А остальные, кто повторял эти слова, стали разносить по домам письма протеста. И многие побоялись эти письма не подписать. А если подписывали, их увольняли с работы… И еще многие пошли в церковь. Отмаливать свои и чужие грехи. А кто стал выпускать полулегальные журнальчики в защиту еврокоммунизма. До этого сей кто-то остерегался дать рекомендацию моему мужу Д. Е., дабы он из кандидатов перешел в члены ВКП(б). Слишком долго Д. Е. прожил за границей, мог заразиться еврокоммунизмом.