Михаил Катков - Кое-что о прогрессе

Мы видели, как составлялось уложение наших гражданских законов. В том же духе и при тех же условиях совершались, конечно, и другие организационные работы, которые должны были поставить Россию на путь безостановочного прогресса. А между тем, если бы наши прогрессисты того времени не столько предавались созерцанию наполеоновских идей, которые казались тогда выражением величайшего прогресса, если бы наши прогрессисты того времени вместо этих отвлеченных созерцаний обратились бы к преданиям исторической жизни своего народа, то они иначе принялись бы за уложение русских гражданских законов. При царе Алексее Михайловиче тоже составлялось уложение для Русской земли; но тогда это дело поручалось не немецкому теоретику, не знавшему русского языка, хотя бы и очень умному, и очень ученому, не ловкому канцелярскому чиновнику, хотя бы и очень гениальному, но не знавшему ни русских законов, ни потребностей русской жизни. Тогда созывался земский собор, и уложение царя Алексея Михайловича, которое и теперь еще не потеряло своей силы, есть дело земского собора. После Петра Великого снова явилась потребность заняться уложением русских законов. Предание еще не умерло. Правительство неоднократно пытается созвать собор для этой цели. Дело сначала не ладилось; однако при Екатерине II оно удалось. В этом же самом нумере нашего журнала в статье С.М. Соловьева "Рассказы из русской истории XVIII века" сообщаются интересные сведения, совершенно новые для публики, о комиссии уложения законов, созванной при Екатерине II. Мы видим, какое это было великое земское дело и какое значение придавала ему сама Екатерина, вопреки презрительным оценкам последующего времени. Идеи выборных людей того времени не были, конечно, очень широки; господствовало во всей силе крепостное право, был сословный антагонизм; представительство не могло иметь вполне земский характер. Но тем не менее какой великий факт эта комиссия и сама по себе, и еще более по тому, что могла бы выработать из него история. Каков бы ни был состав екатерининской комиссии, она не могла стеснять разум и волю законодателя в добрых начинаниях и благотворных реформах; но она могла вразумлять его, она давала самый богатый материал для его соображений, она представляла собою не канцелярию, а интересы самой жизни. Вот что сказала об этой комиссии сама Екатерина: "Комиссия уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведение о всей империи, с кем дело имеем и о ком пещись должно".

Прошло менее полустолетия, и это важное предание исторической жизни народа совершенно заглохло. Не только исчезли из памяти земские соборы давних времен, но и екатерининская комиссия превратилась в какой-то миф, о котором люди серьезные перестали и думать. Прошло несколько десятков лет, возник снова вопрос об уложении, - и что же, как принимаются за это дело? Розенкампф, начинающий впервые учиться русскому языку, молодой Сперанский, вовсе не желающий познакомиться с варварскими законами своей страны, - немцы и французы, посаженные за выделку русских законов, - Наполеон и Талейран, подающие руку помощи нашему законодательству, - вот что представляется нам по прошествии нескольких десятков лет после земского собора, который созывала еще Екатерина для того, чтоб узнать о потребностях и интересах Русской земли от ее представителей! Пусть кто-либо скажет нам, были ли эти протекшие годы годами прогресса в этом отношении? И комиссия Розенкампфа или комиссия Сперанского с своими переводчиками, с своими немцами и французами, с своим Наполеоновским кодексом и с своими учеными корреспондентами в Париже, - прогресс ли это в сравнении с екатерининскою комиссией?

Мы обыкновенно разделяем нашу историю на древнейшую до Петра и новейшую после Петра. Мы привыкли за уряд говорить об этих полутораста годах нашей новейшей истории, начатой Петром. Но мы забываем, что и этот период не есть нечто сплошное, нечто безразличное само по себе. В прошлом столетии, несмотря на насильственное преобразование, произведенное Петром, историческая связь между старою и новою Русью не совершенно прерывалась. Связь эта не прерывалась, несмотря на сильный наплыв немецких элементов. Историческая жизнь не утратила еще своей силы. При грубости тогдашних нравов (не в одной, впрочем, России), при хаотическом брожении разнородных элементов в жизни вырабатывалось что-то, - медленно и туго, но вырабатывалось, - по крайней мере, заготовлялась почва для будущего развития, в котором русское и европейское, народное и всеобщее, историческое и рациональное могли бы совместиться органически и способствовать одно другому. До конца прошлого столетия незаметно еще явственных признаков окончательного разрыва между жизнью и мыслию; еще не возобладал этот дух отвлеченных построек и канцелярского прогресса. В конце прошлого столетия совершилась Французская революция, которой последствия продолжаются еще и теперь в целой Европе и не могли не отозваться также и в России, уже примкнувшей тогда к Европе. Что событие это было неизбежно, что значение его было громадно, - в этом, конечно, нет сомнения. Оно положило решительную грань между прежним порядком и новым, который должен начаться; но само оно еще не было началом этого нового мipa, оно было только гибелью старого. Лишь накануне этого громадного события, - великое, вечно памятное мгновение! - невыразимый энтузиазм, овладевший умами, еще стоявшими на исторической почве, сказал им, будто в волшебном видении, осуществление благороднейших идеалов человеческой жизни, но это видение быстро исчезло, уступив место ужасной действительности. Когда закрылась эта бездна, в которую обрушились развалины, обагренные кровью, - тогда поверх всего появились пышным цветом наполеоновские идеи. Франция еще до сих пор не может найти потерянную почву, до сих пор еще над нею носятся эти идеи.

Только после этой европейской катастрофы в верхних сферах нашего общества окончательно порвалась связь с прошедшим; все инстинкты, завещанные историей, замолкли и потеряли смысл все предания. Вот почему, когда явился у нас человек с призванием преобразователя, он, ничтоже сумняшеся, начал свои операции над жизнью, которая была ему мало известна и в которую он не считал нужным вникнуть, довольствуясь убеждением в правильности и благообразии задуманных созиданий. Наши преобразователи были очарованы планировкою наполеоновского вертограда, симметрическою правильностью министерств и их канцелярий, точностью и ясностью кодекса, в котором все приведено к самым простым и вразумительным элементам; наши преобразователи пленялись, без сомнения, и законодательными собраниями французскими, и генеральными советами, и всеми орнаментами благоустроенной государственной машины. В пылу великодушных увлечений они были рады наделить свою страну всеми этими благами прогрессивного правительства, всеми этими установлениями, которые являлись им с печатью величия и славы, с знамением высших идей, являлись как произведение духа нового времени, порвавшего всякую связь с историческим старьем. Преобразователи были, без сомнения, одушевлены самыми благими помыслами; они были убеждены в либеральности своих стремлений. Но они хотели осыпать благодеяниями жизнь, не обращая на нее никакого внимания, не видя ее и не стараясь увидеть; внимание их было поглощено созерцанием административного благолепия, изяществом государственного механизма, симметрическою планировкой, всеми этими уже готовыми формами, которые носились перед их умом. Им не удалось привести в исполнение своих планов; но зато они надолго утвердили свое пребывание на той заоблачной высоте, откуда разнообразие жизни, ее потребности и ее инстинкты не видны и не слышны.