Михаил Катков - Ответ на книгу Шедо-Ферроти

Итак, если кумир был разбит, то поклонники остались, остались и жрецы, и они усугубили свою деятельность, чтобы поддерживать в русском обществе то настроение, которое было нужно для их целей; а потому в начале прошлого года наша молодежь была нисколько не в лучшем положении, чем прежде. В это время с особенной силой распространялось сочувствие к польскому делу в русском обществе, а с тем вместе распространялась мысль о разделении России на многие отдельные государства, как о чем-то в высшей степени необходимом в интересе прогресса. Что говорилось в разных местах открыто, то появлялось, только в другом тоне, в подметных листках. Люди честные и здравомыслящие приходили в уныние, и заговорить в то время против польских притязаний казалось делом не только самым непопулярным, но и опасным…

Что же мы видим в начале прошлого года? Мятеж, кровопролитие, тайные политические убийства, казни, бесславие и позор, уничижение, какого Россия не запомнит; русское имя, преданное всеобщему поруганию; вопрос, поднятый о самом существовании русского государства и русского народа; удушливая атмосфера будто перед грозой; самое несбыточное, казавшееся возможным, самое очевидное, казавшееся недействительным. Всем казалось делом легким заставить русское правительство делать все, что ему предпишут к подрыву всех основ своего государства. Люди самые серьезные, глубокие политики, правители государств, считали возможным обмануть нас комедией торжественных заявлений целой Европы и угрозами самой несбыточной европейской войны. Мы припоминаем, что была уверенность с одной стороны, было тягостное опасение с другой в неблагонадежности нашей военной молодежи…

Вот в каком положении находились русские дела за первые месяцы прошлого года. В каком положении находятся они теперь? Мятеж прекращен не только в западных губерниях, но и в Царстве Польском. Фантасмагория революции, носившаяся над Россией, исчезла, исчезли также и призрачные опасения европейской войны из-за Польши. С самой Крымской войны Россия не занимала такого выгодного положения в Европе и не пользовались таким уважением, как ныне. Не только все крики против нее умолкли, но ее союза ищут те самые державы, которые в прошлом году считали возможным издеваться над ней. Можно подумать, что целое столетие отделяет нас от тех возмутительных слов, сказанных во французском сенате, которые так болезненно отозвались в нашем Отечестве. Мы не скажем, чтобы в настоящее время все в наших делах обстояло благополучно, но верно то, что правительство может без всяких опасений совершать то, что оно сочтет за благо, и что от него, единственно от него, зависит счастливый или несчастливый исход всех наших задач, вопросов и затруднений.

Итак! Где же зло? Был мятеж, и мятеж подавлен: неужели это зло? Была фантасмагория революции, были призрачными опасения войны, этого нет в настоящее время: неужели это зло? Россия казалась при последнем издыхании, теперь она является сильной: неужели это вред? Где же пагубные перемены, происшедшие в положении нашего Отечества за тот краткий промежуток времени, который так заботит брюссельского публициста? Перемен к худшему мы не видим; видим только перемены к лучшему.

Следовательно, как бы ни была дурна какая-нибудь газета в России, как бы ни было зловредно ее существование, она, слава Богу, не помешала счастливым переменам в положении дел. Зачем же привлекать нас так торжественно на суд современников и потомства? Мало ли на свете дурного? Мало ли на свете нелепостей? Почему же на нас остановился выбор исследователя судеб России и Польши?

Мы, разумеется, допускаем только одну точку зрения для оценки нашей общественной деятельности, точку зрения исключительно русскую. Со всякой другой точки зрения порицание было для нас не порицанием, а честью. Но прежде, чем решать, в какой мере приносят нам честь порицания Шедо-Ферроти, мы хотим припомнить, не было ли с нашей стороны каких-нибудь умышленных или неумышленных попыток повредить русскому делу, попыток, хотя и бессильных, но во всяком случае постыдных.

Что главным образом произвело перемену к лучшему в русских делах? — не народное ли русское чувство, не патриотическое ли одушевление, пробудившееся повсюду, вверху и внизу, заговорившее тысячами голосов со всех концов русской земли? Не оно ли рассеяло туман недоразумений, не оно ли разоблачило наши опасности; осветило нам путь наш? Не оно ли пресекло тайную интригу, которая подкапывалась под основания русского государства внутри? Не оно ли положило конец мистификации, которой подвергались мы извне? Не оно ли возвратило нам уважение Европы? Благодатные минуты, скоро прошли оне, но кто испытал их, тот не забудет, а их испытала вся русская земля. Мы знаем силу их по себе: мы помним, как под их влиянием все в нашей мысли очищалось и укреплялось. Впервые на памяти живущих людей все от мала до велика сходилось в русском чувстве, каждый русский энергически чувствовал себя живым членом своего народа, каждый чувствовал его в своем сердце; под действием этого чувства исчезали разногласия; его благотворное действие освежило нашу молодежь и нанесло удар нигилизму, который только теперь, когда это чувство замолкает и наше общество возвращается к своей обычной дремоте, только теперь начинает снова поднимать свою голову, и снова начинают выходить на свет Кукшины, Базаровы, Аркадии Кирсановы. Тогда не смела бы появиться книга, подобная книге г. Шедо-Ферроти, которая, как мы надеемся показать, мало разнится от тех изделий подземной печати, которые еще в начале прошлого года разлетались из Петербурга по России. Это было великое благотворное движение народного духа, которое имело только то несчастие, что было не довольно продолжительно и что Россия на успела им воспользоваться должным образом для своего будущего. Теперь спрашивается: в то время, как пробуждалась и развивалась эта сила, которой мы обязаны столь разительной переменой к лучшему в русских делах, — мешаем ли мы на нашем посту этому движению? Старались ли мы прямыми или косвенными способами ослабить и охладить это чувство, пытались ли мы подавить его в обществе? Нет, этого никто не скажет. Стало быть в этом пункте, самом главном, мы не причинили никакого вреда.

Опыт показал, что система уступок перед польским мятежом, грозивших раздробить государство, также как и перед иностранными требованиями, был путь самый опасный. Говорили ли мы прямо или косвенно в пользу этого пути?

Опыт показал также, что всякая система, возбуждающая польские национальные инстинкты, есть система несовместная с безопасностью русского государства и пагубная для народонаселения этого края. Но разве мы говорили что-нибудь в пользу этой системы, разве мы поддерживали ее, разве мы старались всякими софизмами оправдать ее и приписывали ее неуспех случайности, между тем как он неизбежен по самой ее сущности?