Михаил Катков - Ответ на книгу Шедо-Ферроти

Опыт показал, что система, первоначально принятая для подавления мятежа, не только не подавляла, но еще более разжигала его. Разве мы говорили что-нибудь в пользу этой системы? Разве мы с полной искренностью, как прилично честным людям, которым позволено было говорить в деле столь важного общественного интереса, не высказали откровенного мнения о том, что представлялось нам с полной ясностью и что должно было представляться всякому на основании фактов, доходивших до общего сведения? Разве мы говорили что-нибудь в пользу системы управления края посредством польских чиновников в то время, когда край находился под властью подземного правительства и когда эти самые чиновники были в то же время и агентами тайной организации?

Опыт показал, что всякие меры, какого бы они ни были свойства, принимаемые для подавления мятежа, не могут быть действительны, если оставляют в силе его внутреннюю организацию, а падают только на людей, которые волей или неволей служат ей. Разве мы когда-нибудь говорили, что надобно щадить внутреннюю организацию мятежа и, не устраняя тех условий, которые благоприятствуют ему, поразить его жертвы? Разве мы выражали удовольствие при чтении этих потрясающих бюллетеней, из которых мы узнавали, что в таком-то лесу, при такой-то встрече со стороны войск убито два нижних чина, а мятежников полегла тысяча? Разве мы изъявляли удовольствие, читая о том, как толпы несчастных повстанцев, согнанных в леса жандармами-вешателями, бросали оружие и на коленях просили пощады при встрече с войсками? Разве мы могли без содрогания читать показания этих бедняков перед следственными комиссиями о тех страшных насилиях, которыми они привлекались к участию в бандах! Разве эти сцены ужаса и крови радовали нас? Разве они могли кого-нибудь радовать? Разве не вырывалось у нас невольное восклицание: нет, лучше бросить этот несчастный край, лучше вывести из него войска! Читая в Журнале военных действий известия о том, что такого-то числа, в такое-то место отправлялся отряд войск для приведения крестьян в повиновение их помещику в то время, когда все или почти все помещики-поляки волей или неволей должны были способствовать мятежу, разве мы радовались этому? Разве мы старались поддерживать то заблуждение, которое выгодно было распространять польским патриотам, что дело их есть народное дело? Разве мы доказывали, что польские крестьяне симпатизируют делу польского патриотизма, что они чувствуют себя поляками, жаждут восстановления польской национальности и враждебно расположены к России? Разве мы выражали уверенность, что в среде даже панов, чиновников и городских обывателей все само собой пламенело мятежом, что в объятых им классах не было множества людей совершенно равнодушных к национальным и политическим вопросам, и что все они действовали по собственному побуждению, а не под страхом тайной организации и ее жандармов?

Последствия доказали несомненно, что призрак войны, которой нам угрожали, был только выражением нашего собственного мнения о нашей слабости. Брюссельский публицист полагает, что русское правительство могло принять решительный тон относительно западных держав и изменить систему в Царстве Польском не прежде как изготовившись к войне, которая была в противном случае неизбежна. Не знаем, действительно ли она казалась ему неизбежной в то время, но надобно много отваги, чтобы утверждать это даже теперь, когда по окончании пьесы сами актеры, сняв с себя маску, объявили, что никакой войны не имелось в виду, что война была невозможна. Что ж? Разве мы говорили, что война была возможна и что опасность наша заключается в чем-либо другом, кроме уступок и неуверенности в своих силах? Разве мы пугали правительство и публику европейской войной в то время, когда наступавшие на нас державы не только не увеличивали, но сокращали свой военный бюджет? Разве мы говорили, что при таком положении дел в течение прошлого года могли начаться неприятельские действия, какой бы мы не дали ответ трем державам и какие бы меры ни стали мы принимать в Царстве Польском? Г. Шедо-Ферроти отыскал в нашей газете несколько слов о том, что Россия перед лицом составившейся против нее коалиции могла бы принять положение наступательное, и он поздравляет правительство, что оно не последовало нашему совету. Мы очень рады, что не последовало тому, что никогда не было советом, — что было только выражением уверенности, что для России было бы несравненно выгоднее принять наступательное положение, нежели без войны подвергнуться всем последствиям войны самой бедственной.

Итак, приведя на память прошлое, мы убеждаемся, что с нашей стороны не произошло ничего такого, в чем можно было бы видеть умышленную или неумышленную попытку воспрепятствовать направлению к лучшему, которое принимали дела в нашем Отечестве. Мы можем, стало быть, остаться спокойными в нашей совести. Но направление к лучшему находится весьма естественно в ожесточенной борьбе с направлением к худшему. Если бы не было двух противоположных направлений, то не было бы ни вопросов, ни затруднений, ни опасностей. Итак, если мы можем оставаться спокойными, что ничему хорошему в русских делах не воспрепятствовали и не пытались воспрепятствовать, то это не может послужить к нашему оправданию с точки зрения противного направления. Оно тем менее может быть довольно нами, чем преувеличеннее представляет себе значение нашей деятельности. Полагая, что мы особенно способствовали развитию народного чувства, оно весьма естественно сосредоточивает на нас все свое неудовольствие, — и вот выходит книга, в которой мы являемся героями судеб России и Польши, а с тем вместе и самым ненавистным началом, которое когда-либо на Руси появлялось.

Но прежде всего мы желали бы вывести свою особу из того трагикомического положения, в которое ставят ее. Мы не заслужили той массы неприязни, которой чествуют нас противники русского дела. За собой лично мы не признаем никакой особенной заслуги, а также никакого особенного повода к вражде, и, стало быть, не видим, почему именно на нас должна сосредоточиваться ненависть противной стороны. Нельзя видеть особенную заслугу в том, что делается по простой обязанности. Мы были обязаны действовать так, как мы действовали, говорить то, что говорили; если бы мы действовали и говорили иначе, то мы не могли бы не презирать себя и заслуживали бы презрение всякого честного человека какой бы то ни было партии, из какого бы то ни было лагеря. Значение, которое нам приписывают наши противники, есть ошибка, нечто вроде оптического обмана, происходящего вследствие обстоятельств совершенно случайных. Какая важность в том, что француз чувствует себя французом? Какая важность в том, что немец чувствует себя немцем? Теперь спрашивается, какая же важность может быть в том, что русский чувствует себя русским?