Марина Характерова - Кумиры. Беседы с замечательными людьми

– А с вами происходило? Вы ведь уже много лет непревзойденный Воланд в театре на Юго-Западе.

– Я защищен своим ангелом-хранителем. Всегда чувствую его покровительство.

– Значит, с вами ничего плохого не происходит?

– В жизни всякое бывает: и плохое, и хорошее. Но я считаю, что смерть – это совершенно обыкновенное явление в нашей жизни. Потеря родственников, друзей – это дело нормальное. Я имею в виду другое – неприятные случаи.

– На международном шекспировском фестивале в Токио ваш Гамлет был признан лучшим в мире. Вам не страшно было браться за эту роль, когда она уже была гениально сыграна Смоктуновским?

– В искусстве у меня нет кумиров и авторитетов. А любимые актеры есть: обожаю Алису Фрейндлих, Лебедева, Калягина. И даже не их роли в целом, а иногда просто их актерскую оценку, один взгляд, – и мне уже достаточно этого взгляда.

– Вы называете имена очень популярных актеров. Сегодня вы тоже один из ярких лидеров современного театра и кино. Вы как-то ощущаете это на себе или спокойно относитесь к популярности?

– Меня умиляют раздутые «великие» личности, много о себе думающие. Когда я в своих мыслях отлетаю в центр нашей вселенной, я начинаю смотреть на наши тысячи и тысячи галактик, которые расположены вокруг меня, и нахожу малюсенькую точечку – нашу галактику, начинаю приближаться к ней и ищу, где же в этой галактике солнце. Оно, это солнце, – еле заметная крупица. Вокруг нее еще что-то крутится, в том числе и наша маленькая Земля. И тогда я начинаю сомневаться в величии «великих». Такого понятия для меня вообще не существует. Знаю, популярность многим приятна. Для себя я определил это так: популярность – это побочное явление моей профессии, от которого никуда не денешься. Но если положить на чашу весов положительные и отрицательные стороны популярности, то для моего характера и нрава отрицательные стороны популярности перевесят. Я мечтаю, чтобы этого у меня не было, – я этого не люблю.

– А как вы относитесь к критике? Обижаетесь?

– По большому счету, мне на все наплевать. Я себе уже все доказал. Если я знаю, что это хорошо, меня никто не переубедит, что это плохо. Если я знаю, что это плохо, пусть все обхвалятся, я знаю, что это плохо.

– Судя по тому, что у вас на лице и руках множество шрамов, вы, Виктор, как и большинство ваших героев, рисковый человек.

– Да, иногда мне достается от кавказских ребят. Бывает, и им от меня, – не люблю, когда за ножи хватаются. Я много что пережил в своей жизни – две операции, две клинические смерти. По-всякому бывало. Иногда по жизни я поступал очень рисково. А иногда отходил в стороночку. Нельзя быть всегда рисковым, – это граничит с идиотством. Всегда уходить в сторону – это уже трусость и тоже перебор. Иногда хочется и рискнуть. Но поступки человека зависят от его сиюминутного настроения. Нельзя все предугадать и дважды войти в одну и ту же реку и сегодня быть таким, как вчера. Иногда я даже друзей убеждал: подожди, завтра на эту же ситуацию ты отреагируешь совсем по-другому.

– Как – то вы появились у Макаревича в передаче «Смак». Вы умеете готовить?

– Я очень хорошо готовлю. Как любой мужик, я предпочитаю мясо, птицу, рыбу. К Макаревичу я сам привез рецепт – мясо по-баварски. Кстати, его съела съемочная группа сырым, поскольку на телевидении никто не ждет полтора часа, когда мясо будет готово. Частенько дома готовлю из того, что под рукой. Люблю приготовить карбонат в фольге. При этом всегда экспериментирую: последний раз один кусок обмазал горчицей, другой майонезом, третий хреном. Вкусно!

– А вы, оказывается, гурман?

– Очень люблю вкусно приготовить мясо. Еще люблю коптить рыбу на ольховых опилках. Она приобретает ни с чем не сравнимый аромат. Мои вкусы со временем меняются. Еще совсем недавно мне нравился рассольник. Сейчас люблю щи из свежей капусты. В первое я предпочитаю класть разносортное мясо. Причем мясо с костями всегда вкуснее. Чтобы бульон взял из кости все соки, его надо варить не меньше двух с половиной часов.

– Но, говорят, кости – это вредно.

– Плевал я на все эти предостережения. Я на них не обращаю внимания. Главное – вкус…

Ее творчество стало одним из самых ярких и значительных явлений в русской словесности второй половины XX века. Но мало что можно объяснить в стихах Беллы Ахмадулиной, не поняв главного: она не просто создавала поэзию, но и жила в воображаемом поэтическом мире, который для нее был важнее внешнего.

Внешние знаки признания – присуждение Государственной и Пушкинской премий, звание почетного иностранного члена Американской Академии искусств и литературы… «Как дышит, так и пишет», – сказал о ней Булат Окуджава.

Она умерла на 74-м году жизни от сердечного приступа. Мне посчастливилось познакомиться с Беллой Ахатовной – женщиной-легендой, много лет назад. Это интервью стало результатом наших встреч в ее московской квартире.

– Белла Ахатовна, перед тем, как отправиться к вам, я приобрела вашу книгу «Влечет меня старинный слог», куда вошли стихи, написанные в конце 50-х годов, и автобиографические воспоминания самых последних лет, в которых заново пройден жизненный путь – писательский, человеческий.

А когда вы впервые увлеклись слогом и решили стать поэтом?

– Помню себя очень рано. Однажды в детстве пришедшие к нам гости спросили меня: «Кем ты хочешь быть?» Я ответила: «Буду литератором». Взрослые очень неприязненно отнеслись к этому: «Что может быть скучнее ребенка, который хочет быть литератором!» Но я стала русским литератором. Сначала была им для своего отца, казанского татарина, с которым я общалась на русском языке. Но, думаю, это больше заслуга моей бабушки со стороны матери – Надежды Митрофановны, урожденной Стопани. Она была из старинного рода, с примесью итальянской крови, говорила на нескольких языках и часто читала мне Пушкина, Гоголя. Она ведала и воспринимала только живые, означающие слова, чья достоверность известна ощупи; всякое пустое отвлеченное многословие обтекало ее, как чужая речь. Она неистово, горько и благоговейно любила меня.

– В вас намешано столько кровей! Но ваш родной и литературный язык русский. А другая кровь дает о себе знать?

– Смешение кровей проявилось прежде всего в том, что я преклоняюсь перед всяким народом, особенно перед маленьким по численности. Угнетение народов, когда их лишали собственной судьбы или предоставляли им трагическую судьбу угнетение языков воспринимались мной с болью. Но русский народ и русский язык были тоже попраны в проклятое время. Это был не русский, а советский язык. Только им можно было попирать речь и культуру другого народа. Мне иногда казалось и сейчас кажется, что русский язык – это и есть народ. Народ не может существовать без своей речи и культуры.