Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

Вот в этот город я сейчас и вернулся.

Не нужно быть лозоходцем, чтобы ощущать под этой почвой множественные нерегулярные полости, лакуны, каверны. Даже природный карст индуцирует в надземное пространство энергетическое напряжение, невидимые изгибы полей. Здесь же планетарная кора под ногами расслоена и опустошена во вселенских масштабах. Причём отсутствует внизу гораздо больше твёрдой материи, чем это показано наверху: наглядные терриконы сложены из побочных продуктов угледобычи, а основной объём, поднятый нагора ненаглядный уголь — разъехался по земному шару и беспощадно сожжён…

Это, без сомнения, тщательно вытесняемое психикой чувство — повсеместной и непредсказуемой пустоты под ногами — наверняка как-то влияет на местный менталитет: волнующая тема для исследования.

Но с этого момента о научном дискурсе, видимо, придётся забыть.

Я поселился у Брайнина. Живописный берег реки. Одноэтажная, по преимуществу, окраина города, практически граница с разрастающейся навстречу Донецку Макеевкой — с которой они вот-вот сольются в экстазе, в первый настоящий украинский город-андрогин, тьфу ты, в мегалополис, а ещё точнее в суперагломерацию. В соседнем дворе, по рассказам Гриши, еженедельно режут кабана, торжественно и с щедрыми децибелами. Мне повезло, я попал в тихий промежуток.

Ну, не совсем тихий. Весь первый день под окнами время от времени протяжно и кишкомотательно выл неведомый представитель семейства собачьих — похоже, что очень дикий, серый и лесной. Источника звука нигде не было видно. К вечеру я решился спросить, что это было. Гриша показал мне из окна верхнего этажа ржавую конструкцию непонятного назначения во дворе соседей (других, не любителей жертвоприношений). Торчащая из неё горизонтальная труба при определённом направлении ветра начинает дико завывать. Моё допущение, что в этом и есть назначение конструкции, Брайнина почему-то не развеселило.

Всё объяснилось без участия монстров. Однако осадок, как в том еврейском анекдоте про серебряные ложечки, остался. Услышав перед отъездом странную историю с котёнком, я уже не удивился.

Котёнок был приблудный, но симпатичный. Он поселился под брайнинским гаражом, и Гриша стал регулярно покупать и подкладывать ему еду. Странность была в том, что еда исчезала со всё большей скоростью, а котёнка при этом давно никто не видел. А забор у Брайнина сплошной, для посторонних тварей вроде бы непроницаемый. Раньше под гаражом жила крыса, и Гриша предположил, что она котёнка задрала и теперь харчит его паёк. Проблема была в том, что и крысу уже давно не было видно, а еда исчезала в количествах, навевавших довольно неприятные размышления.

Так что, будь на моём месте не такой стопроцентный ковбой, он наверняка был бы даже немножко рад, что съезжает.

Показательно много монстров обнаружилось среди местной садовопарковой скульптуры. Причём, что важно, самые древние образцы датировались ещё периодом развитого социализма, а то и более ранним. Я напряжённо размышлял о буйстве хтонических сил, которые здесь растолканы и разбужены за полтора столетия индустриальной эпохи (это, кстати, и есть возраст Донецка). Поэты Брайнин и Шаталов целый день показывали город, начав с дома, где жил в детстве Алёша Парщиков, и клуба «Ливерпуль» с единственным, как говорят, во всей континентальной Европе памятником «Битлам». Донецк — пусть и Дальняя, но всё-таки настоящая Европа. Так что чудовища присутствуют в окружающей жизни в основном имплицитно, не выпирая с излишней очевидностью. А в добавление к буйству растительности здесь стоит с позапрошлого века «пальма Мерцалова» — огромное, выкованное из цельного рельса растение с пальчатыми листьями бездонно-антрацитного чёрного цвета. Любой палеоботаник узнает в нём разновидность древовидного папоротника.

Позже, уже в Москве, я прошёлся по текстам донецких поэтов и поэтов из всяких других мест, писавших о шахтёрском деле. Первое, что бросилось в глаза — неожиданные блоковские строки: «… Уголь стонет, и соль забелелась, / И железная воет руда …».

Тому, что в каком-то смысле руда здесь действительно воет, я свидетель, см. выше. У Брайнина, в стихотворении несомненно о Донецке («Набросай мне место своей судьбы…»), обнаружились подозрительные « негативы, выворачивающие покров / наизнанку ». Одна из главных функций поэзии — выражать невыразимое. Всё вытесненное в подсознание поэзия вытаскивает за уши (за рога) в реальность текста, — минуя по пути логику, да и сознание зачастую тоже минуя.

« Что тащит со дна своего уголь? » — вопрошает Парщиков в своей известной «Угольной элегии». « В рассекаемых глыбах роятся звери, / подключённые шерстью к начальной вере ». Вот на этих строках я испытал тихий ужас. Вовремя вспомнилась ещё чудесная цитата из Мамина-Сибиряка, царапнувшая когда-то в геопоэтической статье Владимира Абашева, — не про Донбасс, но это не важно: « Лука Назарыч несколько раз наклонялся к черневшему отверстию шахты, откуда доносились подавленные хрипы, точно там, в неведомой глубине, в смертельной истоме билось какое-то чудовище ».

Гипотеза, сложившаяся за прошедший после донецкого путешествия месяц, заключается, во-первых, в том, что хтонические силы являются объективизацией, проекцией наружу, на ландшафт, нашей внутренней природы. Во-вторых, что вот это «Мы», — то есть совокупность чувствующих субстанций или живых существ, способных индуцировать вовне хтоническое, — включает не только представителей Homo sapiens. Животные тоже могут порождать духов земли — наверное, совсем уже неантропоморфных… И в-третьих. После нашего ухода эти силы, объективировавшись, в ландшафте остаются.

Что из этого следует? Следует то, что живые существа каменноугольного периода, уходя, насытили окружающие пласты земли своими (примитивными?) демонами. Донбасс, по сути — хранилище древнейших нечеловеческих дýхов, гигантская консервная банка или, ещё точнее, лампа Аладдина, откупоренная и расковыриваемая всё сильнее и сильнее. Что там эллинский Аид или христианский ад, которым всего-то несколько тысяч лет?.. Человек приспосабливается ко всему, и приезжие работники добывающей отрасли, постепенно адаптируясь и переставая замечать странности местного пространства, стали расселяться по этой земле. Затейливый у них тут, наверное, фэншуй.

Как проявляются в социуме и в индивидуальных судьбах демонологические особенности края? Что притащил со дна своего уголь? Как ведут себя амнистированные джинны котилозавров, меганевр и териопод? Кто-то скажет мне: «Ну, теперь всё понятно про чикагскую мифологему!» Но это поверхностный взгляд. Главное, что я теперь знаю о Донецке (помимо того, что двое из поэтов-метареалистов — чей круг, заметим, крайне узок! — выросли именно здесь), это то, что здешняя филологическая школа самая сильная в стране, если не на всём постсоветском пространстве. И она всерьёз озабочена проблемами геопоэтики — самой мистериальной доктрины из признанных на сегодня в гуманитарной науке. Первая в Украине диссертация по геопоэтике готовится здесь.