Игорь Сид - Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий

В каждой из этих, можно сказать, художественно-исследовательских мини-экспедиций ландшафт и территория Киммерии как бы заново переписываются, с частичным обновлением своего содержания, выступая в качестве своеобразного природно-культурного палимпсеста [135] Палимпсест (греч. παλίμψηστον, от πάλιν «опять» и ψηστός «соскобленный») — рукопись (изначально на пергаменте, реже папирусе) поверх смытого или соскобленного текста. . Именно эта характерная практика бесконечного переписывания, по сути, элементов географического мифа позволяет нам назвать Волошина типическим, если даже не архетипическим , случаем геопоэта оседлого типа — переописателя (переназывателя) ландшафта и территории. В принципе, кроме Максимилиана Александровича, в XX веке нам не известны другие авторы, давшие новое название и новое содержание достаточно обширной и далеко не безлюдной, хорошо обжитой территории. « Киммерией я называю восточную область Крыма от древнего Сурожа (Судака) до Босфора Киммерийского (Керченского пролива), в отличие от Тавриды, западной его части (южного берега и Херсонеса Таврического) », — писал Волошин [136] Волошин М. А. Константин Богаевский // Волошин М. Лики творчества. Л.: Наука, 1988. .

Не менее впечатляющим случаем геопоэтического переописания является устойчивое представление о контуре восточного склона Кара-Дага, видимом со стороны Коктебеля, как о «природном памятнике» Максимилиану Александровичу. « И на скале, замкнувшей зыбь залива, / Судьбой и ветрами изваян профиль мой », — фиксирует Волошин в стихотворении, датируемом 6 июня 1918 года. Однако ещё вплоть до 1910-х годов этот силуэт традиционно приписывался А. С. Пушкину, что было отражено даже в путеводителях по Крымскому полуострову и на дореволюционных открытках [137] Путеводитель Боссалини для Феодосии и окрестностей. Феодосия, 1914. .

Любопытно, что Марина Цветаева в своём гениальном эссе о Волошине «Живое о живом» многократно подчёркивает связь образа Максимилиана Александровича со стихией и идеей Земли, выражая его многообразный творческий диалог с геологическим субстратом жизни — как бы иносказательно намекая на геопоэтическую сущность своего героя. Позволим себе обширную цитату из этого творения поэта:

« Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко Бога, на коренастых, точеных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови („А ты знаешь, Марина, что наша кровь — это древнее море…“), со всем, что внутри земли кипело и остыло, кипело и не остыло. Нутро Макса, чувствовалось, было именно нутром земли .

Макс был именно земнородным… В Максе жила четвёртая, всеми забываемая стихия — земли. Стихия континента: сушь. В Максе жила масса, можно сказать, что это единоличное явление было именно явлением земной массы, гущи, толщи. О нём, как о горах, можно было сказать: массив. Даже физическая его масса была массивом, чем-то непрорубным и неразрывным. Есть аэролиты небесные. Макс был — земной монолит… По-настоящему сказать о Максе мог бы только геолог …»

В контексте нашего исследования наиболее важным представляется то, что в течение четверти века — всего последнего, коктебельского периода своей жизни — Волошин был постоянным инициатором и центром коллективного мифотворчества, совместно с многочисленными литераторами, художниками, деятелями других искусств — гостями его «Дома Поэта». Мистификации, розыгрыши, сочиняемые экспромтом новые местные легенды и объяснения различных местных реалий — всё это наращивало созданный им мощный «киммерийский» миф. Образ самого Максимилиана Алексанровича стал настолько неразрывно связан с образом этого геопоэтического пространства, что Г. Шенгели уже цитированное выше стихотворение заключает выводом: « Я не поеду больше в Коктебель », имея в виду отсутствие там его покойного друга (известен и другой, более лобовой вариант финала: « Мне без него не нужен Коктебель »). « Сам Коктебель как курортное место — во многом детище Максимилиана

Александровича. Все эти дома творчества, хиппи, коттеджи, джипы, палатки с сувенирами на набережной — результат проникновения в массы идеи избранности Коктебеля, сакральности этого места. Как древний заброшенный храм притягивает к своим стенам праздных туристов…, так и волошинский дом — центр этого шумного южного городка, его метафизическое сердце », — пишет культуролог Екатерина Дайс в нашей совместной монографии 2011 года об образе Крыма в русской литературе [138] Дайс Е. Максимилиан Волошин: великая мастерская. Глава монографии. // Екатерина Дайс, Игорь Сид. Переизбыток писем на воде. Крым в истории русской литературы. «Нева», 2011, № 3. .

Совокупность подобных наблюдений позволила нам охарактиризовать М. Волошина как « величайшего геопоэта если не мировой, то, как минимум, нашей отечественной истории» [139] Сид И. О воле к Волошину (Утро грустной годовщины: нейтральные размышления). Русский журнал, 11.08.1912. URL: http://www.russ.ru/layout/set/print/Miro-vaya-povestka/O-vole-k-Voloshinu . , а на Второй международной конференции по геопоэтике в 2009 году высказать предположение, что о самой « геопоэтике, как о литературной или жизненной практике (первоначально стихийной, не осознанной, не названной, не декларируемой), можно говорить, начиная с эпохи Максимилиана Волошина » [140] Сид И. Геопоэтика и геопоэтические проекты сегодня. (Гл. 7: Геопоэтическая типология личности) Доклад на II международной конференции по геопоэтике. / И. Сид // Введение в геопоэтику. Антология. М.: Арт Хаус медиа; Крымский Клуб, 2013. — С. 240–252. . Мы надеемся, что включение лексемы «геопоэт» в гуманитарно-научный оборот приведёт, в частности, к тому, что энциклопедические статьи, например, о М. Волошине будут расширены с добавлением ещё одного существенного понятия (творческого амплуа): « русский поэт, переводчик, художник-пейзажист, художественный и литературный критик, геопоэт ».

Даур Бадзович Зантария (1953–2001) — второй, на наш взгляд, после М. А. Волошина крупнейший геопоэт на советском и постсоветском пространстве, чьё мифотворчество также приобрело поистине национальные (в рамках своей национальной территории) масштабы, и при этом второй по известности за пределами Абхазии, после Ф. А. Искандера, абхазский писатель. « Даур Зантария был слишком талантлив. Двадцать лет назад он показал мне свою первую крупную вещь „Енджиханум, обойденная счастьем“ , — писал о Зантария Андрей Битов. — Она была не только талантлива, но и гениальна, настолько в ней выражен новый жанр, новый писатель — органичный сплав эпоса и хроники, фольклора и летописи. Казалось, после Фазиля Искандера в абхазо-русской прозе делать нечего. Даур нашел путь, продолжение которого сулило мировую мощь » [141] Зантария Даур. Колхидский странник. — Екатеринбург: У-Фактория, 2002. С. 213. .