Сергей Медведев - Парк Крымского периода. Хроники третьего срока

Символ этой извечной российской бинарности — памятник Никите Хрущеву на Новодевичьем кладбище в Москве работы Эрнста Неизвестного, в котором столкнулись черная и белая плиты. Точно так же мы воспринимаем и Ельцина — черно-белым, без полутонов. Для одних он Иуда и агент американского империализма, для других — могильщик прогнившей державы, ставшей всемирным посмешищем. Для одних распад СССР был «величайшей катастрофой ХХ века», для других — прорывом к свободе. Третьего не дано. Живем по Лотману.

Могильщиков никто не любит, но их приход неизбежен. В конце восьмидесятых взрыв в Советском Союзе назрел, атмосфера была душной и чреватой грозой. Грянул гром, бурный поток девяностых очистил советские конюшни и выбросил нас на берег нулевых. Ельцин был тем самым человеком- взрывом, который ломал пределы возможного. Не случайно одним из прозвищ, которые закрепились за ним еще в бытность его первым секретарем в Свердловске, было «Бульдозер». Впрочем, еще больше он напоминает медведя — не плакатного медведя «Единой России», а настоящего таежного зверя, умного, грозного, но в итоге неизменно доброго героя русских сказок. Есть почти апокрифическая история о том, как 15-летний Ельцин, заблудившись летом в тайге с парой младших школьников, месяц блуждал с ними, питаясь ягодами и корнями, и в итоге вывел их к людям. Он был мощным зверем с прирожденным инстинктом выживания, настоящим «политическим животным» по Аристотелю, мифическим тотемом лесной Руси.

И пускай победа, одержанная Ельциным в 1991-м, оказалась временной, она дала нам вдох на добрых два десятилетия, которые мы жили с воздухом свободы в легких. Сегодняшняя атмосфера в России снова душна и чревата грозой, как в балабановские 1980-е, но на горизонте не видно ни нового Ельцина, способного выступить тараном для слома прогнившей системы, ни стотысячных толп на улицах Москвы, ни брожения на окраинах Империи. Но даже если нет у нас сейчас ельцинской энергии перемен, то всегда можно вспомнить две его черты, за которые прощается многое: умение просить прощения и умение вовремя уйти. Их так не хватает нынешним вождям.

Незамеченная официальной пропагандой и полузабытая населением, миновала очередная годовщина провала путча в августе 1991 года. О ней вспомнили лишь либеральные СМИ да пара десятков демократов старой закалки, пришедших положить цветы к памятнику трем молодым людям, погибшим в ночь с 20 на 21 августа 1991 года. А между тем это событие могло бы стать главным праздником современной России, днем ее основания и независимости, нашим 4 июля или Днем Бастилии — кому что по вкусу.

Согласно Конституции РФ (глава 1, статья 3), «Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Август 1991-го был актом народного суверенитета, когда десятки тысяч людей своими руками подобрали беспомощную, фактически лежавшую на улице власть и вручили ее едва народившемуся российскому государству. Главными действующими лицами тут были не опереточный ГКЧП, не Горбачев и даже не Ельцин; главным здесь был народ, конституировавший власть и легитимизировавший ее передачу от Горбачева к Ельцину: классический сценарий национально-освободительной и буржуазно-демократической революции. Август 1991-го, последовавший распад СССР стал основой новейшей российской государственности, и именно оттуда ведет свое происхождение нынешняя российская элита, получившая в постсоветском распаде власть и собственность. Если бы не тот август, Путин был бы сегодня полковником КГБ в отставке с трехкомнатной квартирой, дачей и «Волгой», а нынешние олигархи доживали бы свой век в НИИ и КБ или досиживали бы долгие сроки за экономические преступления. Не случайно все они сегодня так усиленно открещиваются от августа 1991-го, называя его «величайшей геополитической катастрофой» — от этой катастрофы они получили все, и все они — дети 1991-го, продукты имперского полураспада.

В тот август я был в Москве и провел три дня и две ночи на баррикадах и площадях. Два чувства запомнились мне с тех удивительных дней. Первое — чувство неправдоподобности всего происходящего, словно я участвую в некой гигантской инсценировке. Я ощутил это с первых часов путча, с хрестоматийных звуков «Лебединого озера» по всем каналам ТВ и с вида танков на Манежной площади — тогда еще величественной, по-имперски широкой — куда я примчался из дома. Танки стояли в нерешительности, в ожидании дальнейших приказов, и понемногу из люков начали вылезать солдаты, стрелять покурить у прохожих. Уже тогда я ощутил привкус фальши. С одной стороны, тревога, танки, Манеж, молчаливые башни Кремля — одним словом, советский Тяньаньмэнь, история творится на глазах. С другой — любопытствующие танкисты, праздная толпа, дети, тут же залезшие на броню: форменное народное гуляние, карнавал.

Потом была клоунская пресс-конференция ГКЧП с отчетливо пьяным Янаевым, у которого тряслись руки, была программа «Время», где проскочил сюжет о том, что мировые лидеры осуждают путч, была полная растерянность армии и милиции. Советский Союз распадался, как картонная декорация в финале набоковского «Приглашения на казнь», как царская Россия в октябре 1917-го, о чем так точно писал Розанов в «Апокалипсисе нашего времени»:

«Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. <���…> Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего».

Картонный, фальшивый, ни для кого уже не страшный — ни для литовцев, ни для американцев — стоящий на ханжеской морали и паленой водке Советский Союз умирал, как ему и подобало, нелепо и смешно, напоследок даже не в силах произвести военный переворот. Это был конец света по Элиоту: «Не взрыв, но всхлип», и он оставлял ощущение абсурда.

Но было и другое, куда более сильное чувство в эти три дня. Чувство радости, которое я испытал в цепях защитников Белого дома — счастья освобождения и узнавания: никогда больше в жизни я не встречал столько знакомых в одном месте: одноклассников и однокурсников, друзей и родственников, соседей по дому и коллег, причем далеко не только из Москвы. Это был вечер встреч, сборный пункт советского среднего класса — людей, которых подняла перестройка и которые не захотели по первому окрику возвращаться в совок, в москвошвеевские костюмы и коммунальные квартиры. Мы еще не знали, за что мы и с кем мы, но мы ощутили вкус свободы и не хотели назад.