Татьяна Яшина - Парк Пермского периода

Прошка поежился – уши горели так, словно Сидор Матвеич надрал их за невыученный урок. Но Сидор Матвеич, а также церковно-приходская школа, мать и отец, теплый дом на углу Большой Посадской – все осталось в прошлой жизни.

Сначала заболела мать, на ее лечение ушли все деньги. Потом отца поперли со службы, он запил… Залезли в долги, матери становилось все хуже и хуже. В день, когда ее хоронили, отец упал пьяный в сугроб и замерз насмерть. Сироту Прошку судебные приставы быстро вытряхнули из родного дома. Соседи поговаривали, что деньги отцу занял Артемий Силыч – большой человек, владелец соляного завода.

Артемий Силыч явился, когда судебные исполнители закончили описывать занавески и вышитые матерью скатерти – по толстому брюху золотая цепка, галоши сверкают, пенсне тоже золотое.

– Ты, малый, хоть и мелкий, а жилистый, – глянули через пенсне водянисто-серые глаза. – Так уж и быть, отработаешь долг на моем сользаводе.

– Доброе дело делаете, Артемий Силыч, – угодливо распластался перед пузаном чиновник в зеленом мундирчике. – Сироте работа – первое дело.

– Верно. Не баклуши бить, а трудиться, – степенно закивали соседи, и Прошка отправился горбом отрабатывать долг – на сользавод Артемия Силыча.

Снаружи глянешь – на берегу привольно раскинувшейся Камы добротные строения из самолучшего мачтового леса, рабочих сотни, в контору то и дело купцы да приказчики наезжают, пролетки лаковые, сапоги со скрипом – весело дела идут!

Какой это ад – Прошка сначала не поверил. Как ввели его в солеварню – думал, тут же дуба и даст. Волосы от жара затрещали, лицо загорелось, ровно ошпаренное – это только в предбанник заглянули. Заплясало пламя по стенам – отворил раскаленную дверцу черномазый истопник, полуголый, блестящий от пота – подмигнул Прошке да отправил в жарко трещащий печной зев целое бревно. Загудело, занялось, зароились искры – да вновь темнота упала – закрыл дверцу истопник.

«Человек али черт?» – мелькнуло в голове у Прошки, да тут Иван-приказчик повлек его за локоть дальше, по всходу, в самое сердце солеварни.

Горький пар забил ему горло так, что кашлял Прошка – чуть легкие наружу не вывернул, чуть не свалился в цырен – огромный противень на манер того, в каком мать шаньги пекла, только раз в сто поболе. И не шаньги на нем сидели, а соль – сначала соляной раствор лился сверху по трубе, шипел, исходя паром на раскаленном цырене, потом вода испарялась, оставляя влажные груды сероватой крупной соли.

Эти груды мешал, взлопачивал, рыхлил солевар дядя Митяй – самоглавный в солеварне человек. Чтобы соль не мокрая была, не горькая, а в самый раз – следил дядя Митяй, то зачерпывая рассол черпаком на длинной ручке, то гоняя рабочих из раза в раз ворошить подсыхающие соляные курганы. Чтоб не пересушить, не оставить лишнюю влагу. Чтоб не слежалась за зиму в камень, чтоб по весне поплыла караваном по Каме, по Волге, по всем городам и весям Российской империи самолучшая соль-пермянка. Ее – крупную, светлую, с красноватым отливом – подавали, говорят, к царскому столу. И за границу продавали, иной раз в соляном караване везли и сто тысяч пудов, и двести, и триста – вереница барж по всей Каме, сколько глаз хватает!

Прошка и еще два десятка работников ворошили подсыхающие соляные груды граблями на саженных ручках – работа ворошильщиков считалась самой простой.

Когда масса просыхала до нужной кондиции, по команде дяди Митяя ссыпщики перекладывали соль на дощатые полати над цыреном. Там она сохла еще немного. Шибко-шибко орудовали деревянными лопатами ссыпщики, да еще приплясывали – противень жег ноги даже сквозь опорки.

Когда ссыпали соль – можно было передохнуть. Прошка выбегал наружу – глотнуть воздуха, откашляться от горечи, что теснила грудь, попить воды из оловянной кружки, прикованной к бочке у входа, вылив остаток себе на голову. Остальные валились прямо там, чуть поодаль от пышущего жаром цырена. Недолго длилась передышка – едва ссыпщики заканчивали, из трубы под крышей снова лилась соленая вода, зло шипела и исходила едким паром.

Через два часа смены Прошка начинал кашлять, через шесть – то и дело ронял тяжелые грабли, через десять – едва держался на ногах. К счастью, на первое время поставили его на дальний край, чтоб поменьше попадался на глаза главному ссыпщику, мужику дюже сильному и злобному.

Солевар дядя Митяй кроме соли ничего не замечал, по сторонам не смотрел – только в цырен, лишь пару раз за двадцатичасовую смену выбегая на двор и выливая на себя ведро ледяной колодезной воды. Один лишь раз сказал сомлевшему Прошке:

– Я когда ссыпщиком начинал – вообще топили по-черному! А сейчас дым весь наружу уходит, благодать!

После смены Прошка еле добредал до соседнего дома, где Артемий Силыч предоставлял рабочим солому для ночлега и хлеб с кашей для пропитания, – не забывая, конечно, вычитать из жалованья. Кусок не лез в испластанное кашлем горло.

– Доходит парнишка-от, – все чаще слышал он за спиной шепотки. – Истошшал совсем, еле ноги таскат…

Впрочем, всем своего горя хватало – кто так же кашлял кровью, кто спину сорвал, у кого соль ноги съела, у кого – уши…

Мечтал Прошка ослобонить малость свой жребий – хоть бы в толкачи перейти, что ворот толкают, который из скважины раствор подает. Вот уж хорошо – ничего там не печет, не жарит, клубами не пышет – ледяная вода глубоко из-под земли по скважине подымается, аж до третьего этажа рассолоподъемной башни. А потом по наклонной трубе бежит в солеварню, льется прямиком на цырен. Но в толкачи по легкости этой работы брали совсем зеленых парнишков – лет осьми-десяти. А давеча взяли даже девчонку – двенадцатилетнюю Устиньку. Семнадцатилетнему Прошке путь туда был заказан.

В грузчиках, что приладив на спину деревянную полочку, споро сновали от солеварни до огромного амбара на берегу Камы, служили разные люди – на вид и пожиже Прошки. Смотришь – в чем душа держится – однако ж взвалил мужичок на спину пятипудовый мешок – и как муравей побежал! В грузчики нанимались и бабы. Хоть бабья норма на два пуда легше – так и денег ведь меньше. Бегали женщины с мешками, да еще и босы все как одна. Командовала ими тетка Параскева – голосистая баба в шесть пудов весом.

– Бабы выносливые, – объяснила она Прошке. – Иной соль ноги до колен съест, а она и не заметит.

– Дайте-ко я попробую поднять! – попросил Прошка. – Не могу больше в солеварне.

Тетка Параскева помогла Прошке надеть на спину деревянную подставку на лямках – ровно полочка над головой, чтобы тяжесть и на голову, и на спину ложилась, но даже от бабьей нормы Прошка упал на колени, не сделав и трех шагов.