Георгий Тарнавский - КУРОПАТЫ: СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Он не знал еще тогда, что через полтора месяца его самого вызовут в Москву, арестуют и начнут «репетировать» с ним одну из второстепенных ролей в показательном процессе «антисоветского правотроцкистского блока», где на авансцене были Бухарин, Рыков, Томский и некоторые другие видные деятели партии.

Считаем возможным дополнить рассказ Софьи Александровны одним характерным эпизодом, случившимся на похоронах ее отца, — Александра Григорьевича Червякова. Хотя он и застрелился сам, как сообщили газеты: «на личной семейной почве», хоронить его, как простого смертного, поначалу все-таки не решились. На день гроб разрешили установить в профсоюзном клубе, мимо него скорбной чередой прошли тысячи людей — в Белоруссии мало было равных Червякову по авторитету и популярности.

И вот назавтра, когда растянувшийся на несколько кварталов людской поток двигался за катафалком на кладбище, на одном из поворотов дорогу людям вдруг перегородила плотная цепь милиционеров. Кортеж машин, горсточка родственников и соседей оказались по одну сторону памяти, тысячи людей — по другую. Одним жестом общенародная печаль объявлялась крамольной. Видный государственный деятель, чье имя неотделимо от истории создания Компартии Белоруссии, обретения республикой своей самостоятельности и суверенности, наконец, от истории рождения Союза ССР, когда А. Червякову было доверено от имени белорусского народа подписать документы нового, небывалого сообщества наций, этот человек отныне превращался в подозрительную персону, а через день-два ему предстояло стать полноценным «врагом народа».

Сохранились редкие кадры кинохроники — коренастый, усатый головач, с виду сельский учитель, кем он и был по избранной в юности профессии, Александр Григорьевич — в президиуме съезда Советов, провозгласившего создание СССР. Вместе со своими коллегами — Председателем ЦИК РСФСР М. И. Калининым, Председателем ЦИК Украины Г. И. Петровским и Председателем ЦИК Закавказской Федерации Н. Наримановым — Червяков стал одним из четырех председателей ЦИК СССР.

На пленке запечатлен один из фактов пятнадцатилетней работы Александра Григорьевича в верховном органе власти страны: представляя советское руководство, он принимает в Кремле в середине 30-х годов верительную грамоту посла сражающейся с фашизмом республиканской Испании.

Приведем еще строку из характеристики А. Червякова как члена ЦИК СССР:

«Единственный из старых партийных товарищей, хорошо знающий белорусскую общественность. Пользуется признанием в белорусских кругах».

В этих словах были выражены одновременно и активное участие Червякова в судьбах национальной культуры, в умножении духовных богатств своего народа и в то же время искренняя признательность ему за добрые дела со стороны национальной интеллигенции.

В биографию белорусского кинематографа навсегда вписан и такой примечательный факт. А. Червяков снялся в первенце национального игрового кино — фильме «Лесная быль». Вместе с двумя другими руководителями республики, в годы гражданской войны организаторами партизанского движения в Белоруссии — В. Кнориным и И. Адамовичем — они сыграли самих себя.

И как же страшно это трепетное и гордое чувство сыновней привязанности к родной земле «аукнулось» Червякову, когда наступил его роковой час. То, что в характеристике отмечалось как достоинство, стало материалом для мрачных обвинений. С трибуны упоминавшегося уже съезда Компартии Белоруссии через день после похорон Александра Григорьевича звучало;

«Червяков являлся идейным вдохновителем и руководителем национал-оппортунистического уклона в КП(б)Б. В нашем распоряжении имеются документы, которые характеризуют Червякова как руководителя нацдемовского движения».

«Нацдемовского», значит контрреволюционного, националистического. Многим руководителям республики, ученым, литераторам был приклеен этот зловещий ярлык, бросивший их в середине тридцатых годов в тюремные камеры, отправивший по этапу в далекую Сибирь или на скорый расстрел.

С. Червякова:

— Через несколько дней после похорон мама помчалась в Москву, надеясь там отыскать людей, которые развеют клевету на отца, вернут ему доброе имя. Ее арестовали, посадили в пресловутую Бутырку, и мы с Люсей выстаивали долгие очереди, чтобы передать что-нибудь из продуктов или одежды. Передачи брали, но никакой, даже крохотной записочки от мамы мы ни разу не получили. Меня в свою очередь отправили в административную ссылку в Ярославль. А сослали меня за то, что я категорически отказалась отречься от отца. Меня исключили из института им. Баумана, где я училась на третьем курсе, выгнали из комсомола. Это случилось уже в тридцать восьмом, после «бухаринского» процесса, на котором Шарангович признался, что в тридцать пятом году вступил в национал-фашистскую организацию, возглавлявшуюся Червяковым и Голодедом. (Николай Матвеевич десять лет был Председателем Совнаркома республики, жил в соседней с нами восьмой квартире. А с его дочерью Валей, теперь бабушкой Валентиной Николаевной, мы всю жизнь дружим).

Арестовали Николая Матвеевича Голодеда тихо, скрытно, все-таки опасались широкой огласки. Как раз накануне XVI съезда КП(б)Б его вызвали в Москву. Вечером в номер гостиницы постучали четверо в штатском, предъявили ордер на арест и сразу же повезли на Белорусский вокзал. Это случилось 15 июня. А через неделю во время допроса он бросился в открытое окно верхнего этажа здания НКВД.

После реабилитации отца Валентине по ее настоятельной просьбе показали его дело. В нем не было ни одного протокола допросов Николая Матвеевича, лежали только выписки из показаний других арестованных, которые называли Голодеда одним из организаторов и руководителей контрреволюционной организации.

Запомнила Валя, что там еще было письмо бывшего наркома внутренних дел БССР Бермана Ежову с цитатами из тех же показаний и выводом — «подлежит аресту». Наискосок черным толстым карандашом была начертана ежовская резолюция: «Арестовать».

Грешно сказать, но если раньше мы с Валей в душе осуждали последний шаг наших отцов, то поздней, когда многое прояснилось, мы поняли, как же правильно они поступили, избавив себя от мучений, они еще и не запятнали своего имени ложью во спасение, пусть вынужденной, выбитой, но клеветой на себя и других.

В. Лейзер:

— Не знаю, была ли у моего отца такая же возможность, как у Н. М. Голодеда, но воспользоваться револьвером, как Александр Григорьевич, он не мог. Его арестовали на Советской, нынешнем Ленинском проспекте, возле книжного магазина, который и сейчас там находится.