Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Опять — засада. Опять — наветы. Опять ищете Вы, кого бы из своих выставить «на ту сторону баррикады», как бы взять Вам реванш за свой страх перед обновлением. Выходит, даже пословица «Старому врать, что богатому красть» — не для Вас.

Я неверующий, но почему-то по сердцу мне заповедь предков: согрешил — покайся. И как обнадеживает достоинство тех людей, которые ошибаются в поисках истины и — первыми признают ошибку, как только в ней убедились, признают — искренне, открыто, красиво (потому что заняты не собой, а делом, работой). Но что же это за взрыв такой мутационный произошел в Ваших генах духовных, если Вы исповедуете: греши и — не кайся! и чем больше грешишь — тем больше и не кайся!..

Наверное, тут дело в том или ином отношении к двум древним и вечным истинам.

Первая: смертны же мы все.

Вторая: и после нас будут люди.

С чем придем мы к своему последнему часу? И что скажут нам вслед?

А времени у нашего с Вами поколения остается совсем уже мало.

Мы живем в удивительнейшее время, когда впервые в нашей истории идет возвращение человека к человеческим ценностям бытия. Это возвращение совершается на путях в незнаемое: обнаружилось, что в нашей собственной жизни — не в глубинах давней поры, а в нашем историческом существовании! — полно белых пятен, порою черного цвета. И каждому надо идти своими путями в это незнаемое, дабы понять прожитое и увидеть необманные дороги в будущее. Не ради темного позади, а ради светлого впереди написан и этот «Рассказ о неверном друге». Он — из большого повествования «Это с нами войдет в поговорку», а потому нуждается в маленьком предварении.

…Едва ли удивил бы кого-нибудь младший современник Пушкина, замысливший книгу «Пушкин и мы». А столетье спустя не удивила бы книга «Мы и Маяковский». Может ли показаться исторически незаслуженной «Пастернак и мы»?

С поражающей стремительностью бронзовеет фигура Пастернака — просто на глазах. И скоро уже нельзя будет подступиться к нему с вольнописанием — без ученой степени в кармане и компьютерного дисплея на письменном столе. Надо ловить последние счастливые для дилетантизма времена, пока он еще весь не расчислен «ведами»…

В летнем Переделкине 1980 года, когда исполнилось двадцать лет со дня его ухода, внезапно проникнувшись ощущением бесповоротности времени, я пустился догонять былое с надеждой хоть что-то исчезающее догнать и остановить на страницах этого сочинения. Оно произвольно. У него нет жанра. Это не мемуары, и не исследование, и не документалистика, и не роман. Но вместе — по крайней мере первое, второе и третье. В замысле «Пастернак и мы» стороны равноправны. Вероятно, поэтому, задуманное как немногоречивое размышление-эссе, это сочинение стало разрастаться — набухать непредвиденностями жизни и судеб «мы», связанных с Пастернаком одновременностью бытия и истории. Книга писалась легко и свободно. И превращалась в толстый том непреднамеренно и незаметно. Целостность ее только в авторских тайных «путях в незнаемое». И потому, читая иные страницы, не надо спрашивать — а при чем тут Пастернак?.. Бессмертно предупреждение Джона Донна, повторенное для нас Хемингуэем: «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол…»

…Пушкин написал знаменитые «Стансы» в декабре 1826-го — через полгода после казни декабристов. Пастернак написал свое подражание пушкинским стансам в 1931-м — в пору гибельных событий насильственной коллективизации. Оба с неистощимым оптимизмом — «в надежде славы и добра» — смотрели вперед как бы без боязни. Оба льстили своим деспотам, Пушкин — Николаю, Пастернак — Сталину, сравнением с Петром Великим. И оба утешались мыслью, что лишь

При первой публикации пастернаковских стансов в майском «Новом мире» 1932 года строфа с этими двумя строками была выброшена: прочитывался разоблачительный и потому опасный подтекст! Но эти строки тогда же сохранились в книжном издании «Второго рождения». Не потому ли, что редактором книги был Эдуард Багрицкий и он отстоял? Возможно. Пастернаковеды еще разберутся. Интересней и драматичней другое.

В синем однотомнике Большой серии «Библиотеки поэта» в 1965 году эти стихи вновь появились у нас после тридцатилетнего изгнания, а в зеленом однотомнике 1976-го для Малой серии вновь подверглись изъятию. Меж тем у синего и зеленого составитель один и тот же — Лев Озеров. Тут сказалась не его воля. Суть в идеологическом климате разных десятилетий нашей истории…

Какая высокая честь для поэта быть барометром ее политической погоды! И какая сверхнеожиданная честь для Пастернака! А может, вовсе и не честь, но укор за непротивление суетным соблазнам? А может, еще вернее третье — и честь, и укор? Честь — потому что задел в свое время самообольщенную эпоху за больное — за омраченность террором. Укор — потому что сам обольстился надеждой славы и добра по миллиономертвому следу «великого перелома»… Словом, и честь, и укор — по критериям внепоэтическим, да зато гражданственным, каковым поэты революционных эпох подсудны бывали во все времена.

…Пишу это, а сам терзаюсь: но откуда у меня-то право суда? Осип Мандельштам в 25-м году почему-то записал:

Хорошо бы даже не худшим из моего поколения ровесников Октября — «поколения очарованных», — изолгавшимся вовсе не на корню, да зато досыта, тоже никого не винить. А если уж винить, то со всей печалью начинать с себя.

И вот я отбегаю назад — в студенческую жизнь с безгрешным вакуумом в кармане. Год 1938-й. Мне двадцать четыре.

…На Челябинском тракторном арестован мой отец. На московском «Шарикоподшипнике» — старший брат. Мама возвращается с Урала в нашу квартиру на Фурманном. Отныне ее житейское благополучие зависит от меня.

…Не спеша спросил: сколько получал отец без вычетов? Точного ответа не помню. Но помню в наступившем молчании неурочный бой старинных часов. Сумма для студента прозвучала непомерной, хоть и легко объяснимой: отец по командировке Орджоникидзе руководил на ЧТЗ, кажется, проектным отделом. С детства произвольно бьющие часы начинают бить снова. И пока они бьют, можно не говорить. Я смотрю на них с младенческой надеждой, будто они чеканят монеты. Потом долго протираю очки. Потом произношу — убежденно и небрежно:

— Тебе понадобится больше: возможны передачи и прочее.