Уилл Кэппи - Падения великих людей

Достигнув желаемого, леди Годайва была настолько счастлива, насколько это вообще возможно. Тем более, вскорости Леофрик отбыл из дома на весьма продолжительное время, что было совсем не лишним, ибо, бывая дома, он посвящал все свободное время пересчету денег и жалобам на боли в спине. По прошествии нескольких недель его гордость волосами Годайвы начала иссякать, и он более не улыбался, когда она часами просиживала перед зеркалом, расчесывая их, собирая в пучок, либо играючись, просто била ими по лицу.

Он более не говорил:

– Девочка моя, твои волосы – восхитительны!

И вот однажды наступило время, когда она вновь принялась за свои трюки, а он взял и заявил:

– Послушай, Годайва, для меня волосы – это просто волосы, поэтому, пожалуйста, оставь свои штучки.

В другой раз, когда, будучи босой и обнаженной, она завернулась в занавеску и сделала несколько скромных пируэтов в надежде добиться от него чего-нибудь посущественнее, он просто взвыл:

– Ради Бога, Годайва, веди себя, как подобает женщине твоего возраста!

Бедная Годайва рассчитывала произвести впечатление и услышать сравнение ее тела с греческой скульптурой, поскольку, по ее глубокому убеждению, ее эскапады были очень оригинальными.

С заметной печалью расставалась она со своими девичьими мечтами, одержимая решимостью выбора: ублажать своего законного супруга или умереть, ибо в те старинные времена именно таковой и была жизнь. Она соорудила на макушке великое множество локонов с остроумными, но в то же время пристойными бантами из разноцветных лент, принялась носить скучные тяжелые платья, которые делали ее на пятнадцать лет старше, и прекратила демонстрацию своих анатомических свойств. Теперь перед своим неблагодарным графом она уже не обнажала ничего выше лодыжки. Она хотела поразить его своими умственными достоинствами.

Искусство беседы было ей чуждо, однако она имела сильные голосовые связки и завидный задор. С первых дней замужества ее прелестное лепетание по поводу довольно тривиальных событий эхом разносилось по залам замка с утра до вечера и даже далеко за полночь. Никто не ведал, о чем она говорила. [205]Графу очень нравилось, что ее интересы обратились от моды к социальным проблемам, и при этом она хотела слышать его мнение по поводу затронутых вопросов.

К сожалению, и это не срабатывало, поскольку они ни в чем не соглашались друг с другом. Ведь Годайва не относилась к тем людям, которые только и делают, что сидят и слушают.

К примеру, она верила в то, что с бедняками следует быть добрым, в то время как Леофрик вообще не желал с ними разговаривать. Она была убеждена, что бедные люди могут быть такими же хорошими, как и любые другие, если их немного поскрести, отмыть, приодеть и дать им немного денег.

Леофрик, напротив, утверждал, что дай им возможность рыть землю «рылом», они только тем и будут заниматься, что устраивать буйные гулянки. Так зачем тогда напрягаться по этому поводу? Естественно, она тут же бросала ему в лицо, что он – реакционер. А он неизменно отвечал: «О! Бла! Бла! Бла!»

Однажды за обедом [206]она очень разозлила его, вновь попросив уменьшить тяжелые налоги, которыми он обложил тяглых людей в Ковентри. Понятно, что на сей счет он ей отказывал всегда, не без издевки замечая, что если бы дела в замке велись по ее разумению, они оба в скором времени оказались бы в богадельне. Вопиющая ложь! Ведь он не смел и помыслить об оценке своего годового дохода – настолько он был высок. Если бы она время от времени не расставляла свои финансовые ловушки, у него наверняка бы поехала крыша. [207]Иногда для разнообразия леди Годайва принималась рыдать – еще один прием из арсенала ее трюков, что ему совсем не нравилось, и тогда она еще раз обращалась к нему со своими традиционными просьбами.

Но вот однажды Леофрик решил сыграть ва-банк: он стукнул кулаком по столу, поднялся и торжественно произнес:

– Хорошо, будь по-твоему. Я снижу налоги, но только при одном условии. И заруби его себе на носу, потому что я человек слова. Я снижу налоги, если ты ровно в полдень проедешь через базарную площадь Ковентри абсолютно обнаженной на своей старой кобыле.

Довольный собой он, наконец, смягчился:

– Удачного дня вам, мадам! Можете съесть мой десерт. Мне что-то не хочется.

Если вы подумаете, что Годайва принялась плакать и рыдать после того, как Леофрик покинул зал, вы жестоко ошибаетесь. Конечно, его грубые слова в какой-то мере ее ранили, но, с другой стороны, когда он предложил эти невозможные условия, имевшие целью заставить ее замолчать и навсегда сломить ее дух, с ней случилось нечто приятное. Внутри что: то клацнуло, зашевелилось нечто наподобие приятных воспоминаний. Она подняла пучки своих волос со скатерти и улыбнулась неуловимо странной улыбкой, которая говорила о любви, милосердии и многом другом.

Вы никогда не догадаетесь, что произошло ровно в двенадцать часов пополудни следующего дня. В этот час леди Годайва выехала из ворот замка на доброй старой Ателнос вполне неодетой, с золотыми волосами, ниспадающими вокруг нее наподобие вуали, яркими и сверкающими от трехсот расчесываний, которые она перед этим проделала ночью. Теперь леди осторожно подставила их под дуновения игривого зефира. Вполне могло оказаться случайностью то, что ее прекрасные ноги – центральная точка всей композиции – были столь же белы, как и начинающийся день. [208]

Вот в таком виде она и направлялась к базарной площади Ковентри, счастливая, ведомая чувством сострадания. Ее сомнения рассеялись как дым. Она ощущала себя так комфортно, как никогда больше за последние годы. И это было прекрасно.

– Очевидно, – рассуждала она про себя в то время, когда солнце сияло на прелестных местах между ее ног [209]и на некоторых других неизбежно выставляемых напоказ местах, – это и есть жизнь с большой буквы Ж, о которой я так много слышала. Я всегда думала, что мы живем в этом мире для того, чтобы помогать другим, а теперь я в этом окончательно уверилась. К тому же, это так забавно.

Нет, она не пребывала в состоянии эйфории, скорее, несколько рационизировала событие. Давайте согласимся с тем, что всю свою сознательную жизнь, возможно, даже не осознавая того, она где-то в глубине своего ид [210]страстно жаждала ультрафиолетовых лучей.

Итак, она прибыла в Ковентри, который, к ее вящему удивлению и, некоторым образом, к ее досаде, средь бела дня оказался погруженным в сонное состояние. На всех лежащих на ее пути улицах и даже на всегда многолюдной базарной площади не обнаружилось ни одной живой души. А дело заключалось в том, что ошеломленный случившимся граф Леофрик с присущей ему убедительностью предостерег жителей Ковентри под угрозой смерти показываться в это время на улицах. Им надлежало оставаться дома и наглухо закрыть ставни. И они предпочли безопасность. Конечно, он должен был уведомить об этом Годайву, но, увы, этого не сделал. Слишком уж он расстроился и поспешил запереться в винном погребе.