Илья Кормильцев - Non-fiction

ИК:На самом деле, эта тема очень важна. Что и как всегда находятся в диалектическом единстве. Ведь если книга написана бездарно, в ней нет этого как , то автор не может донести до читателя свою мысль, не может вызвать ни интеллектуального интереса, ни наслаждения процессом чтения. Но читать чистое как , очень красивую прозу, полную каких-то филологических и лингвистических изысков, невыносимо скучно. Неизбежно возникает вопрос, а что же автор хотел всем этим сказать.

Что касается исчерпаемости сюжетов в мировой литературе, можно сказать, что за этим стоит тот же вопрос единства что и как в литературе. Люди умирают и рождаются. Каждое новое поколение не может всерьез заинтересоваться текстами про то же самое, написанными 200 лет назад. Существуют метафизические проблемы, которые интересуют человека всегда, которые должны быть раскрыты наиболее доступными этому поколению лексическими средствами. Таким образом, есть основное что и постоянно меняющиеся как . Функция литературы в том и состоит, чтобы обеспечивать возможность исполнения поставленных человечеством метафизических задач.

ЕИ:Допускаешь ли ты возможность литературы как коммерческого явления?

ИК:Мне кажется, что здесь кроется заведомая ошибка на уровне силлогизма. Коммерческий и духовный — это не антонимы, и вообще явления не одного плана. Духовное — это метафизическая категория, а коммерческое — социальное. Вполне может существовать духовное явление, имеющее коммерческий успех и наоборот.

Например, коммерчески успешные в России Ричард Бах или Коэльо. Я не могу назвать их произведения совсем бездуховными. Но эта духовность обращена к тому возрасту, когда ни одна другая духовность еще не будет ценна или понятна. Эта литература обращена к подросткам в первую очередь. Ведь у каждого поколения должны быть свои «Алые паруса», «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», это момент подросткового романтизма и поиска духовности, который свойственен человеку в его онтогенезе.

Я не имею ничего против функциональной литературы: жанровой, возрастной, гендерной. У меня есть претензии, когда эта литература пересекает свои сферы существования, сферы влияния. Когда, к примеру, пальпового Акунина, которого, я даю 100 % гарантии, через пять лет не будет помнить никто, делают чуть ли не основным представителем современной русской прозы.

ЕИ:Расскажи, пожалуйста, что произошло с твоей серией в издательстве «Иностранка», на обложках вместо твоего имени стоит что-то малопонятное «Лучшая современная проза».

ИК:В представлении определенных людей, руководителей издательства и их круга общения, серия была ориентирована на интеллектуальную буржуазию. Ключевым моментом нашей размолвки была публикация издательством «Ультра. Культура» книги Нестерова «Скины». Эти вышеназванные люди восприняли ее как неприемлемую для себя. Им показалось, что теперь мое имя у читателя будет ассоциироваться с какими-то радикальными вещами, с тем же Нестеровым, с Лимоновым, книги которого мы тоже издаем. И именно это скомпрометирует серию, которая популярна у людей с либеральными политическими взглядами, или стоящих вне политики вообще. Но серия все же составлена мной. Несмотря на то, что имя с обложки убрали, книги будут выходить еще некоторое время.

ЕИ:Издательство «Ультра. Культура» можно назвать поистине революционным. Вы публикуете книги и авторов, которых стороной обошли бы другие наши издатели, побоялись бы допустить встречу читателей с этой информацией. Чем вы руководствуетесь, издавая такие книги, и вообще, есть ли у издательства какая-то сверхзадача?

ИК:У издательства есть не столько сверхзадача, сколько сверхповод. Благодаря стечению обстоятельств, собралась группа совершенно разных людей, которые обнаружили в некий момент темы, дискурсы, позиции, покрытые зоной умолчания, обнаружили, что в издательской практике отсутствует целая сфера определенных текстов. Мы подумали, почему бы не начать раскрывать для читателей эти темы. Чем в результате эта затея кончится, очередным пшиком или мировой революцией, никому не дано знать. Изначально мы хотели создать жизнеспособную творческую организацию, которая бы занималась текстами и темами, интересными в первую очередь нам самим. Пока нам доставляет это удовольствие, мы видим некий экономический и творческий потенциал в издании подобного рода продукции, издательство существует. Если мы однажды поймем, что темы исчерпаны, что нельзя больше издать ничего такого, чего не издал кто-либо другой, когда нам станет скучно, мы пойдем дальше заниматься другими делами.

А вообще, я считаю, что сейчас удивительная ситуация. Мы живем в современном индустриально-капиталистическом социуме, которое в истории человечества одно из самых бесцельных. У него нет ни программы, ни задекларированной финальной цели, никакой метафизики вообще. И тем не менее это общество придает фетишистское значение понятию цели: «Зачем вы это делаете? Что вы хотите получить в конце?» Это удивительно. Обычно люди, которые не имеют никакой метафизической цели, постоянно обращаются к другим с этим вопросом. Видимо, в надежде услышать ответ.

ИК:Я, с вашего позволения, об Украине говорить вообще не буду. (Аплодисменты в зале.) Я Украину плохо знаю. Был там пару раз по нескольку дней в Киеве, один раз — неделю в Ровно. Вот и весь мой опыт. Я родился на Урале, жил на Урале, вырос на Урале. У нас в Крым не так много ездили, как в Москве — Крым назывался тогда «Приморский район города Москвы», а не Приморский район города Екатеринбурга или Новосибирска, скажем. Я вообще думаю, что если бы Никита в свое время не присоединил Крым к Украине, то москалям бы до Украины вообще бы никакого дела не было, несмотря на весь Донбасс. Это обида символическая — отобрали свой приусадебный участок. Я думаю, что это проблема сложных взаимоотношений москалей с Украиной. У уральцев с Украиной взаимоотношения точно такие же, как, скажем, с Польшей, Югославией, Грецией, с чем угодно. Такого специфического восприятия нет. Я буду говорить о России, о том, возможна ли здесь «оранжевая революция». Или вообще какая-то революция на настоящий момент. По-моему, ключ к ответу лежит в вопросе «А была ли революция в 1991 году?» Я всегда считал, что не было никакой революции в 1991 году, не было даже никакой смены режима, если не называть революцией. Меня очень часто спрашивали, почему я так считаю. Но я — поэт, я не обязан давать умные правильные по политологии, социологии какие-то связи, чтобы все было по-академически правильно. Я отвечал: «Потому что Пугачеву не расстреляли, революции не было». Меня спрашивают: «Ты что, с ума сошел, Пугачева — это же наше все!» Но в России «наше все» традиционно начинается на «Пу» по непонятным фонетическим причинам: Пушкин, Путин, Пугачева… В чем дело?