Литературная Газета - Литературная Газета, 6621 (№ 45/2017)

Сказочка

Рыцарям-златоустам златовласки латы латали,

рыцари в бой отправлялись и драконов злых побеждали.

Рыцари-златоусты возвращались домой с победой –

об этой своей победе трубили с утра до обеда.

Вечером тоже трубили, жрали-пили-хмелели.

Слушали златовласки, песни хвалебные пели.

Глупые златовласки не знали, что нет драконов,

есть только рыцарский миф – и кодекс лживых законов...

Шут написал об этом романчик многостраничный.

Теперь этот шут в шоколаде – и денег имеет прилично.

Только скрывает тайну (хоть это бесчеловечно!),

что гонорар заплатили драконы, которые вечны.

Чёрные стрелы

Чёрные стрелы – в светлые души,

эта мишень хорошо видна.

Если вы здесь не внутри, а снаружи,

то затворите створки окна.

Можно сквозь слёзы поулыбаться

и попытаться хоть что-то спасти.

Но чёрные стрелы будут стараться

выбить все десять из десяти.

Можно, конечно, и не опасаться,

можно считать, что всё это ложь.

Но чёрные стрелы будут вонзаться

в самое светлое, чем ты живёшь.

Можно поверить в прогнозы-приметы,

но вряд ли тут кто-то тебе сообщит,

что чёрные стрелы летят незаметно –

ты не успеешь поднять свой щит.

Можно молиться, звать веру с надеждой,

можно считать, что любовь нас спасёт,

а чёрные стрелы коварны, как прежде,

и пробивают практически всё.

Ты можешь покрыть их отборным матом,

спасаться хоть просьбой, хоть сетью интриг,

стать самым могучим и мощным солдатом,

искать панацею в премудрости книг...

Всё это бессмысленно и бесполезно –

чёрные стрелы вам шанс не дают.

Вновь появляются, словно из бездны,

и добивают, пока не убьют.

Не победить их расчёт и коварность,

если боишься опять и опять.

И остаётся принять эту данность.

Просто, без страха и боли, принять.

И продолжать делать то, что умеешь,

не опускаться, если взлетел.

И вдохновлять тех, кого ты согреешь,

чтоб не боялись они чёрных стрел.

Ну а когда эти стрелы вонзятся

прямо в тебя – просто стой и держись.

Стрелы в улыбке твоей растворятся,

Помни – сегодня ты выиграл жизнь.

С прежней реальностью можно проститься.

Можно дышать глубоко и легко.

С тобою уже ничего не случится.

Все чёрные стрелы летят в молоко.

Или

Или будущее в прошлом,

или прошлое в грядущем –

я не помню, как звучало это раньше.

Или сны о настоящем,

или сны о настающем –

а реальность то ли ближе,

то ли дальше.

А у нас сегодня праздник,

а у нас сегодня чудо –

а у нас сегодня красочно и ярко.

Наши гости – необычны,

все как будто не отсюда,

и никто не появился без подарка.

А у них сегодня слёзы,

а у них сегодня горе,

а у них сегодня жутко и тревожно.

Там все гости на погосте,

страх на страхе, ор на оре...

Там, наверное, и выжить невозможно.

Параллельные прямые

неожиданно скрестились,

и реальность обернулась сновиденьем.

Там задвигались все стрелки,

здесь часы остановились.

Значит, снова смерть

становится рожденьем.

Или это просто шутка?

Наши праздничные сказки

растворяются, бледнеют, исчезают.

И теперь у нас всё жутко.

А у них играют краски,

все у них не завывают, а сияют.

Так бывает: «Или – или».

Так бывает: «Если – если».

Радость, горе...

Мимолётно, быстротечно.

Жили-были и любили,

там исчезли, тут воскресли.

Неизбывно. Эфемерно.

Странно. Вечно.

Или прошлое в грядущем,

или будущее в прошлом.

Я запомню, как звучит это сегодня.

Или это тлен в цветущем,

или это святость в пошлом,

или план такой неведомый Господний.

ВЕЧНОСТЬ

Я стою среди шума

разных мелких и крупных событий.

Я давно пережил состояние сюрреализма.

И мне нет больше дела

до великих научных открытий.

И меня авангард не волнует – в нём дух атавизма.

Я всегда генерал, я всегда рядовой

повсеместно,

без конца и начала, без гримас суеты многоточий.

Я же помню, как каждый пытался

занять своё место –

все мы очень старались, но у нас получалось не очень.

Я ведь помню о том, как вручали

обильно награды

тем, кто в книжечках жизни мусолил листочки-страницы...

Я стою среди леса,

которому лет – миллиарды.

Здесь никто не умрёт и никто никогда не родится.

Сколько можно твердить о возможностях

вновь воплощаться?

Сколько можно купаться в астрале сердец человечьих?

Сколько можно опять уходить

и опять возвращаться,

не поняв, что ты страшно, безумно, загадочно вечен?

Мир един, когда плачет или

бездумно смеётся.

Так зачем сочинять массу глупых, ненужных пародий?

Всех нас нет –

и никто никогда никуда не вернётся.

Все мы есть –

и никто никогда никуда не уходит.

Он выстоял

Литература / Литература / Эпитафия

Козлов Юрий

Фото: Александр Карзанов

Теги:Владимир Маканин

Владимир Маканин был и остаётся одним из лучших русских писателей нового времени.

Символичен сам год его рождения – 1937-й. Россия, в которой мы сейчас живём, – не наследница Российской империи, Февральской республики или СССР. Она наследница 1937 года, на поколения вперёд определившего менталитет её уже и не народа, а населения. Мы до сих пор остаёмся людьми «испуга», «свиты» и «андеграунда», то есть теми, кого с глубиной психолога и точностью хирурга исследовал и препарировал в своих произведениях Владимир Маканин. Он как будто выхватывал из жизни и наших характеров самое сокровенное, больное и сущностное, а потому тщательно скрываемое, и выставлял это на всеобщее обозрение, ставя таким образом диагноз обществу. Бесстрашно ловил горькую правду о человеке, как ловила в одном из его великолепных рассказов слесаря огромная, падающая с неба рука.

Беспристрастный анализ человеческой сущности с вынесением за скобки любых, иной раз составляющих эту самую сущность, оправданий – я бы так охарактеризовал творческий метод писателя. Жизнь по Маканину – «Река с быстрым течением» (название одного из его рассказов). Он упорно искал, но не находил героя, которого течение «не сносит». И знал этому причину. В его произведениях – «Ключарёв и Алимушкин», «Где сходилось небо с холмами», «Испуг», «Человек свиты», «Лаз», «Нешумные», «Андеграунд» и прочих наглядно изображён страшный и до сих пор не преодолённый обществом излом «Прямой линии» (название первого романа писателя), приведший нас в 1937 году к перманентному (уже генетическому) испугу перед государством и властью, а в 1991-м – истерическому и трусливому отрицанию государства, власти и в конечном итоге самих себя. В «Прямой линии» – самом соцреалистичном романе Маканина молодой учёный-математик погибает от сердечной недостаточности, не выдерживая мучительного соприкосновения с советской, уже не людоедской, как в 1937 году, а полуоттепельной, относительно вегетарианской действительностью. В спокойной констатации изначально убивающей кривизны «прямой линии» принципиальное отличие Маканина от популярных в то время авторов исповедальной прозы, воспевавших романтику труда, а позже в политиздатовских сериях – «комиссаров в пыльных шлемах». Ни единым словом Маканин не льстил равнодушному, немужественному, склонному к предательству и конформизму, обнаруживающему живость только в поисках физических, материальных и карьерных выгод советскому человеку, пытался привести его в чувство горьким лекарством, в глубине души понимая, что «гомо советикус» неизлечим. Время подтвердило правоту писателя. Как в прежние годы, этот человек годы ходил на партсобрания, тупел, изучая исторический материализм, голосовал за кандидатов «нерушимого блока», так и сейчас, спустя четверть века, смотрит по телевизору новый, преобразившийся в ток-шоу «Ленинский университет миллионов», голосует за тех, кто отобрал у него всё и из своих дворцов учит патриотизму. Этот человек удивительным образом даже сделался хуже – он уже не рефлексирует, как герои Маканина советского времени, а мечтает о том, чтобы его «снесло» в сторону неправедного (честного в современной России быть не может) богатства и беспечальной сытой жизни.