Василий Розанов - Юдаизм. Сахарна

Литвин добавляет, что в резервуаре этом вода «по привычной нечистоплотности евреев» не переменяется по нескольку месяцев; и в художественной части рассказа передает, что трижды обязанная погрузиться в воду невеста-Ревекка, совершенно задыхаясь, получила еще приказание прополоскать водою этой рот и сделать один глоток ее. Литвин же отмечает «св. миква», «св. миква», и мы не можем не верить простому его сообщению. — «За это мы полагали душу, как за Храм, и даже больше, чем за Храм». Исследований о Храме, его плане и мельчайших деталях архитектуры, украшений сосудов и всей утвари — множество в европейской литературе, и еще больше — о еврействе, как мировом сфинксе; но, кажется, нет и даже наверное нет (в каталогах не попадалось) ни одного исследования миквы. Очевидно, себя евреи совершенно иначе и с другой стороны чувствуют и понимают, нежели их — европейские ученые. Евреи почти показывают себя: «вот — миквы, это — мы»; ученые, зажимая нос, проходят мимо и погружаются в изыскания, за которыми мы не станем следить... Единая суббота, единая миква! Суббота — от края до края земли, и как солнце течет, земля поворачивается меридианами под солнцем, — так в Иркутске, Томске, Тюмени, Нижнем, Москве, Шклове, Вене, Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Сан-Франциско — идет, наступает, грядет могучее «лековед шабес!» «в честь субботы!» — «Помните субботы, суббота — Господу!» Они... нет, они и оне, всегда «муж и жена», каковыми «сотворил человека Господь» — опускаются в микву, и так странно опускаются, с полосканием рта, глотком — дабы и внутри себя освятиться. Брашман, в Книге кагала, опять делает важное дополнение, что еврейка, погружаясь, так непременно должна погрузиться, чтобы в воде скрылся конец волос, он не замечает, что для этого она должна низко присесть и совершенно раскрыться... Но что же делает воду «святою»? Почвенность ее? но ее разбавляют горячею водою, уже, очевидно, не почвенною. — Самые погружения ее и освящают (наша гипотеза), они создают священство воды: и здесь разгадка, зачем ее несколько месяцев не меняют, пока она не становится почти липкою и совершенно более неудобною для погружения (о липкости - упоминает Литвин). Мы же говорим, что все тут обратно нашему, и, степень для нас величайшего загрязнения, для еврея есть степень величайшей святости. Это — «обрезанная» вода, вóды и вóды обрезания, что заметно по подробности погружения, отмеченной Брашманом. Солнце пойдет над землею, и мы... погрузимся «обрезанно», но предварительно «обрезанно» погружаемся в св. микву. Да зачем она одна? «Мы» — одно, и не духовно, не через исповедание, а телесно — одно. Тайна тайн «миквы» заключается в таинственном всеобщем кожном через нее прикосновении каждого еврея и еврейки ко всем, и всех — к каждому. Каждый немножко, и страшно своеобразно, причащается (сделай даже глоток!) бытия всех, всего тела целого еврейства данной местности, ибо нельзя же — целого мира, хотя нужно было бы именно целого мира! Суббота — день таинственных прикосновений, и в них входят через первое - в микве. «Тут — и дочь моя! И супруг ее — мой зять! И уже внуки — и с ними я, 70-летний, юнея около них!». Почти звуки истории Лота и, по крайней мере, истории Авраама, даже с подробностями его дружб и союзов. На протяжении нескольких месяцев, полощась в микве, я - как монета, опущенная в гальванопластическую ванну, покрывается налетом невидимо в ней растворенного золота — покрываюсь налетом, в сущности, каждого, о ком побрежжет моя мечта: и выхожу в своеобразной юдаической позолоте. — «Св. миква, — восклицают они; — о, это так дорого, что пусть лучше возьмут Сион, разрушат храм, — но не отняли бы пахучей — сестрами, братьями, сыновьями, дядями пахучей - влаги». «Если этому не удержаться, миру — не удержаться», — как формулировали мемфисские жрецы. Ибо это — возбудитель мира, без коего он — уснул бы, умер бы. В роковой день, как мать... нет, как «родимая моя матушка» поймала Цейхенштейна с Евангелием, данным ему англиканским миссионером, «она, — рассказывает он, — пришла веселая-веселая откуда-то, верно — из миквы», — так образно и пластически, конечно, из тысячи наблюдений собранное, передает он впечатление. Миква — это радость! Это — возбудитель! Вот — живая вода, которую втихомолку провез в исповедальни и католический аскет. — «О ней живем и движемся». Кто проследил человеческие мечты, и воображение, и даже, может быть, в самом деле гальванопластические токи, возбудительно золотящие, которые от меня бегут ко всем и от всех ко мне, и я ловлю в них, чтó нужно мне, или они улавливают и покоряют себе меня?..

Здесь мы сделаем на минуту отступление, соблазняемые археологическим сближением, на которое не имеем точного научного права, но как-то обоняем здесь возможность хоть какой-нибудь аналогии. В классическом исследовании профессора Киевской духовной академии А. А. Олесницкого: «Ветхозаветный храм в Иерусалиме» (см. «Православный Палестинский сборник». Издание Православного Палестинского общества. Том V. СПб., 1889 г.), в части, посвященной Скинии Моисеевой, есть описание следующей ее детали: «Во дворе Скинии [5] Скиния — термин, который русскому слуху ничего не говорит, ибо от него нет производных слов в русском языке, которые бы разъясняли смысл слова. Таким образом, это термин, а не слово. У Мандельштама, в буквальном переводе Пятикнижия, везде стоит «Шатер- собор» вместо «скиния». Но наше слово «собор», в смысле главного городского храма, было вовсе чуждо евреям, имевшим всегда только один храм. Идея «единобожия» не допускала их до построения многих храмов. Применяясь к еврейской терминологии, скиния была «Хуппой Господней», Святым Шатром Божиим и «свидения» человеков с Богом (в открытых ее частях). стоял особенный сосуд для омовений, и притом в равной близости к жертвеннику всесожжений и ко входу самого святилища («между тем и другими», говорит библейский текст), чтобы священники, пред вступлением в скинию и пред прикосновением к жертвеннику, каждый раз предварительно омывали руки и ноги (ноги — потому, что на святом месте, даже во дворе, ходили без обуви). Впрочем, в библейском тексте сосуд для омовений описан менее всех других сосудов» [6] И, между тем, «за омовения — мы полагали жизнь свою». Очевидно, краткословие Библии есть симптом не мелочности предмета, но его сокрытости. Как еще более сокрытое имя Иеговы евреи не произносили вовсе, а писали его без гласных букв, как мы «и т. п.» вместо «и тому подобное». . Из двух упоминаний о нем, первое, в законодательном описании (Исход, 30, 17—21) [7] «И завещал Господь Моисею, говоря: «Сделаешь ты также медный таз для омовения, с медным же подножием, поместишь его между шатром собрания и жертвенником, и нальешь туда воды. Аарон же и сыновья его пусть умывают из него свои руки и ноги. При вступлении своем пусть умываются они водою, чтобы не умереть им; или же когда будут подходить к жертвеннику, по службе, для воскурения огненной жертвы Господу, тогда пусть омывают они руки и ноги свои, чтоб не умереть им; и да будет это для них вечным постановлением, для него и для потомства его, по их поколениям». «Тора», буквальный перевод Л. И. Мандельштама. Берлин». В отмеченных курсивом местах есть сходство слов-оборотов с теми, в каких было установлено обрезание и суббота. , говорит только, что он был сделан из меди и состоял из двух частей: верхней или собственно водохранилища или бассейна, неуказанного объема, имевшего, как полагает предание, круглую форму, хотя его еврейское название может равно относиться и к четырехугольному сосуду, и из нижней части, называвшейся подставкою.