Василий Розанов - Юдаизм. Сахарна

Русь после крепостного права немного загулялась. Песни, дебош, девицы. «В церковь ни ногой». Но 50 лет гулянья — больше Бог не дает. «Прошла коту масленица». Пора попоститься, пора потрудиться. Пора, наконец, и помолиться. Но «гром не грянет — мужик не перекрестится». Еврей и пришел как взыскательный и требовательный пастух, как пастух экономический и скупой, который упасет русскую «скотинку» («гои») длинной хворостинушкой. Он всякого далекого достанет «долговым взысканием» и самого разгульного свяжет векселем. Это не старые слюнявые баре, проживавшие в столице. Он будет сам трудиться и заставит русского трудиться.

И если кроме процента рублем изредка поковыряет и швайкой мозги, — поплачет русский человек и помолчит. «Явных концов» у евреев никогда нельзя найти, а «неявных концов» русский робкий человек не будет взыскивать. «Притом же есть и прецедент», т.е. уже однажды «судили, не нашли и оправдали»... Затем, барство [120]вообще... Ленивого старого барина русская печать, естественно, судила, но прилежного еврейского барина печать столь же естественно не будет судить. К тому же — и миллионы, от которых всегда можно уделить «на угощение». А печать всегда голодновата или прожорлива. Вообще все обещает долгое и тихое и очень мирное житие, которое, наверное, обойдется без крестьянских бунтов и без всякого мифологического «Разина» или «Пугачева». Сказок при евреях не будет, а все проза.

Трудолюбивая проза.

И земно поклонится русский народ еврею, что он его приучил к труду. Об этом-то сегодня в Петербурге, вероятно, и лилось шампанское в согласных банкирских и в согласных адвокатских домах. Гармония капитала, интеллигенции и трудового вопроса.

Все уляжется. Все утишится. А мы, русские, поплачем у могилки Ющинского. Что делать, что́ делать? Была зорька, пришла ноченька. У евреев есть поговорка или их семинарский текст: «Не вари козленка в молоке его матери». Потому они и не едят котлет в масле (из молока коровьего). Ну, — это обыкновенно, а есть и «юбилейные дни», прописанные Моисеем. Сегодня «юбилейный еврейский вечер», и они не только скушали агнца «в молоке его матери», этой бедной Приходько, лишенной права и похоронить своего замученного сына (бывали ли такие ужасы в православной России?!) по хлопотам сотрудника газеты, который — если он еврей — внушает робость и полиции, и судебному следователю, и всем... но и полили агнца и мать его шампанским.

Все весело у них.

Все траурно у нас. Ведь это у нас «плакучие ивы», а у евреев в Ханаане — нарды, гранаты и виноградная лоза. И «бедных селений» России они никогда не поймут и никогда их не примут во внимание.

В связи с делом о злодеянии над Ющинским не следует забывать нескольких сторон:

1) Недопустимо в благоустроенном государстве, — недопустимо для авторитета суда в нем и чистоты этого суда, — чтобы остались не расследованными подробнее в новом судебном делопроизводстве те обнаруженные на суде попытки подкупа свидетелей, а может быть, и действительный их подкуп, о которых говорилось на суде совершенно развязно и ничуть не отвергалось обвиняемыми или заподозренными в этом деле. Что́ такое вся эта история с поездкою Чеберяковой в Харьков на свидание с Марголиным и при участии еврея, сотрудника еврейской газеты? Наказуемо это или не наказуемо? Ее упрашивали и ей обещали за принятие вины на себя. В Чеберяковой вообще искали и заискивали, — и хоть Марголин «не подал ей руки», но на самом-то деле он даже упрашивал ее, и упрашивали евреи на свидании в Харькове, дать им эту руку для «золотого» рукопожатия. Наказуемо ли это? Наказуема ли вообще попытка столкнуть следствие с его прямого пути и навести на ложные следы?

А роль гг. Мищука и Красовского? «Мздоимство» вообще при судебном расследовании недопустимо, а здесь оно не только явно, но, так сказать, и «расселось в креслах», как неуличенный барин или, вернее, как неарестуемый барин; так как участие здесь денег несомненно и не отвергалось заподозренными. В каких пределах и как оно произошло? Через кого произошло? Все это осталось невыясненным, неразобранным. И лежит по сей день «невыведенным» сальным пятном на скатерти судебного стола в Киеве.

Безнаказанность явного, неотрицаемого подкупа, или усилий подкупить, бесконечно ослабляет идею чистоты суда и не может не послужить самым отвратительным прецедентом для будущего. «Значит, вообще дозволено подкупать», — должен заключить обыватель. «Можно искать и можно покупать показания бедных людей», и даже — подкупать лицо, которое «приняло бы на себя вину добровольно». Зрители и вся Россия не может не подумать очень основательно, что суд на этой степени квалификации самого себя, на этой степени взгляда на самого себя, — уже не есть «суд» в сколько-нибудь взыскательном и строгом смысле.

2) Далее, — ну, Бейлис «не виновен», но ведь кто-то совершил все-таки это беспримерное злодеяние? Суд оставил обывателя и Россию в бесконечном недоумении и в смущении, — в довольно основательном, наконец, раздражении и жалобе «про себя», «в сердце»: как подобное злодеяние, свидетельство коего выставлено было в пещере чуть не «напоказ» и найдено через несколько дней по совершении преступления, осталось не разысканным в виновнике своем? Если «не Бейлис», то «ищите другого!» — естественное требование обывателя и России. Естественно, убийца не остается около трупа, и на то́ и существует розыск и судебное следствие, что оно вообще умеет и должно уметь что-нибудь более сложное, чем взять убийцу около трупа убитого. Степень опытности, умелости и искусства, проявленного в Киеве «около дела Ющинского», решительно остается позади сравнительно со старым дореформенным судом. Что́ же это за «суд», который ничего не умеет «найти» и все пропускает «сквозь пальцы»?! Это не «суд», а, извините, — ротозей. Говорим не о суде в последнюю заключительную его фазу, не об «октябрьских днях» суда, когда он был довольно напряжен, а о двухлетней вялой и промозглой волоките его. Эта «волокита» являет собою ту степень бездеятельности и инертности, которая лежит недалеко от преступления.

Гилевич вовсе был найден не в Лештуковом переулке, а в Париже, — переодетый и с другим именем. Можно было его «искать во всем свете»,но г. Филиппов знал или обдумал, что можно найти именно в Париже. В киевском процессе мелькнули имена Шнеерсона, Ландау, Эттингера; но именно только «мелькнули», — «не попав на удочку». Наш суд похож на какого-то «карася для щуки», а не на «щуку для карася». Скорей его кусают, чем он кого-нибудь кусает. Он много «говорит», но «делает» он чрезвычайно мало. Что-то похожее в нем на «прогрессивный паралич»: единственный случай, где «прогресс» есть болезнь, упадок и смерть. В самом деле, — «суд», который не «судит», а только рассуждает и обнаруживает красноречивые дары, — в сущности, мертв. «Суд должен наказать преступление»: из этой формулы обывателя не вырвешься, ибо она вековечнее всяких фраз. Чтобы злодеяние, подобное совершенному над Ющинским, осталось неразысканным и ненаказанным, это мутит сердце простого русского человека. Пассивностью или чем другим, во всяком случае тут суд виновен, и он виновен перед всею Россией. «Суд не защищает нашу жизнь», — думает каждый, обращая глаза свои к Киеву; «суд есть посмешище для злодеев», это — resume русских людей о своем русском суде, тоже довольно печальное.