Майкл Герр - Репортажи

В ресторанах Броддарда и «Пагода» и в пиццериях за углом днями напролет болтались вьетнамцы — «студенты» и «ковбои» на мотоциклах, бессвязно друг с другом споря, попрошайничая у американцев, стягивая со столов чаевые, читая Пруста, Мальро и Камю в изданиях «Плеяды». Я несколько раз говорил с одним из них, но общего языка мы не нашли. Я ничего не понял, кроме того, что он испытывал навязчивое желание сравнивать Вашингтон с Римом, а еще, кажется, он считал Эдгара По французским писателем. Ближе к вечеру «ковбои» оставляли бары и кафе-молочные и неслись к площади Ламсон, ища знакомств. Они могли смахнуть у вас с руки часы, мгновенно, как ястреб ловит полевую мышь. Могли стянуть бумажник, ручку, фотокамеру, очки — все, что плохо лежит. Затянись война еще немного, и они наловчились бы с вас на ходу подметки рвать. Они почти не покидали седел своих мотоциклов, никогда не оглядывались назад. Как-то солдат из 1-й дивизии снимал своих однополчан с девушками из бара на фоне Национальной ассамблеи. Он навел камеру и прицелился, но не успел нажать на спуск, как камера уже оказалась за квартал от него, а ему осталось лишь окутавшее его облако газа из выхлопной трубы, оборванный ремешок на шее да выражение беспомощного изумления па лице: «Надо же так влипнуть!» Через площадь перебежал мальчишка, сунул солдату за ворот кусок картона и скрылся за углом. «Белые мышата» наблюдали за происходящим, прыская от смеха, но мы, видевшие все это с террасы «Континенталя», только рты раскрыли. Позже солдат поднялся к нам выпить пива и сказал: «Вернусь обратно на войну, ей-богу, в этом гадском Сайгоне не выдержать». Рядом с нами обедала большая группа штатских инженеров, из тех, что в ресторанах швыряются друг в друга тарелками. Один из них, пожилой толстяк, посоветовал: «Если поймаете кого из этих цветных паршивцев, прижмите как следует. Они этого не любят».

С пяти до семи время в Сайгоне тянулось долго и нудно, энергия города гасла в сумерках, пока не наступала темнота и подвижность сменялась настороженностью. Ночной Сайгон по-прежнему был Вьетнамом, а ночь — истинная среда войны; ночью-то в деревнях и происходило все самое интересное; ночью не могли снимать телевизионщики; и Феникс — ночная птица — то прилетала, то улетала из Сайгона.

Может, только сумасшедший мог найти в Сайгоне очарование, а может, только очень нетребовательный человек, но для меня Сайгон был полон очарования, а опасность лишь подчеркивала его. Дни постоянного широкого террора в Сайгоне уже прошли, но все понимали, что они могут в любой момент вернуться, как в шестьдесят третьем — шестьдесят пятом годах, когда под рождество взорвали офицерское общежитие, когда взорвали плавучий ресторан «Микан», затем выждали, пока его отстроят заново, оттранспортируют на другую речную стоянку, и взорвали снова. Когда взорвали старое здание американского посольства и навсегда изменили характер войны, придав ей новый размах. Было известно, что в районе Сайгон — Шолон находятся четыре партизанских саперных батальона — внушающие ужас партизанские «суперзвезды». Им даже не приходилось ничего делать, чтобы держать всех в страхе. Перед новым зданием посольства круглосуточно дежурили пустые санитарные машины. Часовые ползали с зеркалами и приборами под каждой машиной, въезжающей в каждый двор. Перед офицерскими общежитиями возводились укрепления из мешков с песком, устанавливались контрольно-пропускные пункты и проволочные заграждения. Окна наших комнат забирались решетками. Но все равно партизаны прорывались то здесь, то там, нанося удары наугад, но эффективно.

Тогда по ночам по улицам разъезжала на «хонде» серьезная женщина-тигрица, стреляя в американских офицеров из кольта. За три месяца она убила, кажется, не менее дюжины. Сайгонские газеты именовали ее красавицей, но откуда же это было им знать? Командир одного из подразделений военной полиции в Сайгоне высказывал предположение, что действует переодетый в женское платье мужчина, потому что «такой кольт чересчур тяжел для мелкорослой вьетнамки».

Сайгон — центр, в котором любое событие, случившееся за сотни миль в джунглях, отзывается звучанием некой кармической струны, натянутой так туго, что тронь ее рано утром, и она не смолкнет до поздней ночи. Какие бы события в стране ни происходили, на все находились формулировки и пресс-релизы, а при подготовке к обработке компьютерами можно было жонглировать самыми большими числами. Приходилось встречаться либо с оптимизмом, которого не мог искоренить никакой размах насилия, либо с цинизмом, самоедски пожирающим самого себя изо дня в день, а затем зло и голодно набрасывающимся на все, от чего можно урвать пищи,— вражеское ли, свое ли, неважно. Убитых вьетнамцев именовали «верующими»; потерять в бою взвод американских солдат называлось «получить синяк». Послушать, так можно подумать, что убить человека — вовсе и не значит убить. Просто ослаб парень, и все.

На этой войне даже не казалось противоречивым, что самое острое чувство стыда оттого, что ты — американец, ослабевало по мере того, как ты покидал служебные кабинеты, переполненные никогда никого не убивающими, стремящимися лишь к добрым делам людьми, и оказывался в джунглях среди солдат, говорящих только об убийстве и все время убийства совершающих. Это правда, что солдаты сдирали с врагов ремни, вещи и оружие. Эта добыча все время появлялась в обороте вместе с другим добром: часами, камерами, тайваньскими туфлями из змеиной кожи, портретами обнаженных вьетнамок, большими резными фигурами из дерева, которые устанавливали на столах в кабинетах, чтобы приветствовать посетителя. В Сайгоне никогда не имело значения то, что вам говорили, и того меньше, когда говорившие сами верили в то, что говорили. Карты, схемы, цифры, прикидки, полеты фантазии, названия населенных пунктов, операций, имена командиров, марки оружия, воспоминания, догадки, новые догадки, личные ощущения (новые, старые, настоящие, воображаемые, ворованные), истории, отношения — на все можно было махнуть рукой, абсолютно на все. В Сайгоне сведения о войне можно было услышать лишь из рассказов друзей, вернувшихся оттуда, где шли бои, либо увидеть в наблюдательных глазах сайгонцев, либо прочесть по трещинам в асфальте.

Находиться в Сайгоне — все равно что очутиться в закрытой чашечке ядовитого цветка, настолько ядовитого до самых корней, что куда ни ткнись — всюду яд. Сайгон единственный сохранил чувство преемственности, доступное даже такому чужаку, как я. Гуэ и Дананг казались замкнутыми и обособленными. Деревни, даже большие, казались недолговечными — могли исчезнуть за несколько часов, а место, где они стояли, или разнесли уже в пух и прах, или оно оказалось в руках противника. Сайгон оставался — музей и арена,— он дышал историей, выдыхая ее, как ядовитый газ, смешанный с коррупцией. Мощеное болото, над которым проносились горячие густые ветры, не приносящие свежести, над которым висела жаркая туча испарений, дизельного топлива, плесени, экскрементов, отбросов. Короткой прогулки хватало, чтобы всего тебя выжать, после чего ты возвращался в гостиницу с головой, как шоколадное яблочко: стукни его в нужном месте, и оно тут же разваливается на дольки.