Майкл Герр - Репортажи

Крыша офицерского отеля «Рекс», нолевая точка отсчета, люди, как будто вскормленные волками. Умри они здесь на месте, их челюсти еще с добрых полчаса не прекратят жевать. Это здесь обычно задавали вопросы: «Вы ястреб или голубь?» и «Вам не кажется, что лучше воевать с ними здесь, чем в Пасадене? [26]». Может, в Пасадене мы бы и победили, думал я, но вслух не говорил, особенно здесь, где они знали, что я знал, что они-то ни с кем вообще не воюют, и от этого становились задиристыми. В тот вечер я слушал, как один полковник растолковал войну с точки зрения протеина. Мы — нация охотников-мясоедов, питающихся едой с высоким содержанием протеина. А они едят один рис, да иногда чуток каких-то паршивых рыбьих голов. Да мы их нашим мясом в гроб вобьем. Что тут можно сказать, кроме: «Вы часом не сошли с ума, полковник?» Что перебивать сумасшедших, тянущих одну и ту же песню? Один раз я только не выдержал, во время наступления «Тэт», когда врач расхвастался при мне, что отказался пустить к себе в больницу раненого вьетнамца. «Господи боже, вы же давали клятву Гиппократа!» — вскричал я, на что у врача был заранее готов ответ: «Да. Но я давал ее в Америке». Знаменитости, возвещающие Судный день, обожествляющие технику маньяки, размахивающие химическим оружием, газами, лазерами, находящимися еще в проекте электрозвуковыми сверхновинками... И у каждого в глубине души мечта о последнем их прибежище — ядерной бомбе. Как они любили напоминать, что ведь есть она у нас, есть, «прямо здесь, на месте». Однажды я познакомился с полковником, предлагавшим ускорить завершение войны, сбреете рыб пиранья на рисовые поля Северного Вьетнама. Полковник говорил о рыбе, а в мечтательных его глазах стояла многомиллионная смерть.

— Пошли,— сказал капитан,— возьмем вас поиграть в ковбоев и индейцев.

Мы вышли из Сонбе длинной цепью: около ста человек, винтовки, тяжелые пулеметы, минометы, портативные однозарядные ракетные установки, рации, военврачи. На ходу колонна перестроилась в цепи для прочесывания — пять цепей, в каждой маленькая группка специалистов. Низко над головами летел вертолет прикрытия; когда дошли до подножия низких холмов, над нами зависли еще два, обработав их огнем, прежде чем мы безопасно через них перевалили. Отличная была операция. Играли все утро, пока кто-то в передовом дозоре не прихлопнул кого-то. Думали — разведчика, но толком сказать не могли. Не могли даже толком определить, из союзного он племени или из враждебного — на стрелах не было боевой окраски, потому что колчан был пуст. И карманы оказались пусты, и руки. Капитан обдумывал все это на обратном пути, но, возвратившись на базу, указал в отчете: «Убит один вьетконговец». Объяснил, что это поможет репутации части. Репутации самого капитана, надо полагать, тоже не повредит.

Операция по «поиску и уничтожению противника» — больше состояние духа, нежели военная тактика — оживляющее и бодрящее соприкосновение с командирской психикой. Не просто марш и огневой контакт, на деле операцию следовало бы назвать наоборот. Просей разгромленное и посмотри, не наберешь ли чего. И помни, что убитых гражданских хозяин не берет. Считалось, что противник также придерживается подобной тактики, именуемой «найти и убить». В общем, получалось, что мы охотились за ним, а он охотился за нами, охотящимися за ним. Война как на картинке, и все меньше и меньше результатов.

Многие считали, что все поломалось и запуталось, когда нашим солдатам стрелять стало так же легко, как не стрелять. В 1-м и 2-м корпусах экипажам вертолетов предоставлялось право решать самим — открывать огонь или нет, если объекты внизу замирали на месте. В зоне Дельты принято было стрелять, если объекты пытались убежать или укрыться. В любом случае возникала сложная дилемма: какое решение принять? «Воздушный спорт,— сказал один вертолетчик, и с жаром принялся объяснять: — Ничего нет лучше. Ты летишь на высоте две тысячи футов и чувствуешь себя богом. Открывай люки и поливай их, пришивай эту мразь, размазывай эту мразь по стенкам рисовых чек. Ничего нет лучше. А потом быстро обратно и собирай добычу».

«Дома я сам набивал патроны для охоты,— сказал мне один взводный.— Мы с отцом и братьями делали за год, может, штук сто. Но такого, как здесь, ей-богу, нигде не видел».

А кто видел? Ни с чем не сравнимая картина — в открытом поле настигнут отряд противника. На них обрушивается такой огонь, что только брызги летят. Даже по Годзилле [27]так не стреляли в кино. Для обозначения ведения огня даже сложился специфический жаргон: «дать очередь», «зондирование», «отбор цели», «конструктивный вес залпа», но я никак не мог научиться различать виды огня, для меня все было едино: просто конвульсивный взрыв, минута безумия, затянувшаяся на час. Иногда велся огонь такой плотности, что невозможно было понять, ведется ли хоть какой-то огонь в ответ. Уши и головы наполнялись таким грохотом, что постепенно все начинали слушать животом. Один мой знакомый английский журналист записал на пленку разрыв тяжелого снаряда и утверждал, что использовал запись, соблазняя американок.

Временами вы чувствуете себя настолько хрупким, что не хочется ни во что влезать. Это чувство наваливалось, как предпоследний вздох. Порывы к действию и страх то и дело перевешивали друг друга, и тогда мечешься из угла в угол, пытаясь найти одно или другое, но ничего не находишь. Вообще ничего не происходило, разве что муравей в ноздрю залезет, или сыпь в паху высыпет, либо лежишь всю ночь, ожидая утра, когда можно будет встать и продолжать ждать уже на ногах. Как бы оно ни оборачивалось, ты продолжал освещать войну, отобранные тобою истории рассказывали о ней все как есть, а во Вьетнаме увлеченность насилием не долго могла оставаться неудовлетворенной. Рано или поздно она обдавала всего тебя диким дыханием своей пасти.

«Трясуха-потрясуха» называлось это на жаргоне, пальба со страшной силой. Огневой контакт. Ничего не остается, кроме тебя и земли. Целуй ее, жри ее, совокупляйся с ней, паши ее собственным телом, прижмись к ней как можно плотнее, но только так, чтобы в нее не уйти, не стать частью ее. И угадай, что там пролетает в дюйме над твоей головой. Сожмись и покорись. Это земля. Под обстрелом теряешь голову. И тело тоже. Неправдоподобно, невероятно; люди, занимавшиеся самыми жестокими видами спорта, говорили, что никогда не испытывали ничего подобного: наносимый удар молниеносен и внезапен; тебя захлестывают волны адреналина из резервов, о которых ты и не подозревал, пока не окунаешься в них с головой, топя в них чувство страха, испытывая готовность чуть ли не утонуть в них и, как ни странно, обретая безмятежность. Если, конечно, не наложишь в штаны и не завопишь от ужаса, молясь и отдаваясь всеобъемлющей панике, проносящей над тобой весь бардак этого мира, а иногда и пронизывающей тебя насквозь. Вряд ли можно одновременно любить войну и всем нутром ее ненавидеть, но временами эти чувства способны перемежаться со страшной скоростью, сливаясь в колесо, закручивающее тебя до того, что война и впрямь превращается в балдеж, как гласят надписи на бесчисленных касках. После подобного опьянения наступает жуткое похмелье.