Майкл Герр - Репортажи

В начале декабря я вернулся после первой боевой операции с морской пехотой. Я забился в сбитый на скорую руку блиндаж, который разваливался на части еще быстрее, чем я сам, и просидел там несколько часов, прислушиваясь к звукам сражения, стону и вою пальбы, глухим повторяющимся разрывам и к истеричному плачу молодого солдата, каким-то образом ухитрившегося сломать палец: «О господи, он же на сопле держится!» Затем огонь тяжелой артиллерии прекратился, но не прекратился кошмар — последний снаряд угодил прямо в груду трупов, уложенных в мешки и в ожидании вертолетов на Фубай оставленных прямо на взлетной полосе. После разрыва снаряда там образовалось такое месиво, что его и убирать никто не хотел — «хуже, чем сортиры чистить». В Сайгон я добрался за полночь, меня подвезли от Таншоннят на джипе военные полицейские, панически боявшиеся снайперов. В гостинице меня ждал небольшой пакет с почтой. Сбросив полевой комбинезон в прихожей, я закрыл ведущую в комнаты дверь, даже, кажется, запер ее на замок. Все эти печенки, селезенки, мозги и опухший иссиня-черный большой палец витали надо мной, лезли на меня со стен душа, где я отмывался с полчаса, лезли на постель, но я не боялся их, я смеялся над ними: что они могли мне сделать? Налив полный стакан арманьяка, я скрутил сигарету с марихуаной и начал читать письма. В одном из них сообщалось, что в Нью-Йорке покончил с собой мой товарищ. Погасив свет и улегшись в постель, я все пытался вспомнить, как он выглядел. Он отравился снотворным, но, как я ни напрягался, не видел ничего, кроме крови и обломков костей, а покойного моего друга увидеть не мог. Некоторое время спустя мне удалось вдруг увидеть его на секунду, но к тому моменту я только и смог, что запечатлеть его в памяти вместе со всеми остальными и уснуть.

Между всем кошмаром боев и усталостью, между всем из ряда вон выходящим, что доводилось видеть и слышать, и всеми личными утратами среди общих утрат война отводила тебе только лично тебе одному принадлежащее, твое собственное место. Найти его было все равно, что слышать эзотерическую музыку, которую не слышишь по-настоящему, сколько ни повторяй, пока она не сольется с твоим дыханием, пока не станет исполняться им. А к тому времени она и не музыка уже, она — жизненное ощущение. Жизнь как кино; война как кино. Завершенный процесс, если есть потребность его завершить, путь ясный, но тяжкий и трудный, нисколько не становящийся легче от того, что знаешь: ты вступаешь на него умышленно и, грубо говоря, сознательно. Одни совершали по этому пути несколько шагов и поворачивали вспять, поумнев, иногда с сожалением, иногда нет. Многие другие пошли по нему дальше и нашли свою смерть. Прочие зашли значительно дальше, чем следовало бы, и полегли там, забывшись скверным сном ярости и боли, жаждая пробуждения, мира, хоть какого-нибудь, любого мира, который не был бы просто отсутствием войны. А некоторые шли и дальше, пока не достигали места, где все происходило противоположно ожидаемому, того фантастического изгиба, где сначала отправляются в путешествие, а потом уже расстаются.

Уберечь от опасности свое тело вовсе не означало решить все свои проблемы. Существовала страшная опасность до того измотаться в поисках информации, что в информацию превращалась сама твоя измотанность. Перегрузка была настоящей опасностью — пусть не такой очевидной, как шрапнель, или наглядной, как летящие с неба бомбы, может, она не могла убить или разнести тебя вдребезги, но она могла искорежить тебе антенну и опрокинуть тебя навзничь. Уровни информации — уровни ужаса. Выпустив ее, обратно уже не загонишь. На нее не закроешь глаза, не прокрутишь фильм обратно. Через сколько этих уровней ты действительно намеревался пройти, на каком плато сломаешься и начнешь возвращать письма нераспечатанными?

Освещать войну — ну и занятие ты себе изобрел! Отправляешься в поисках одних сведений, а находишь другие, абсолютно другие, от которых у тебя раскрываются глаза, в жилах стынет кровь, сохнет рот так, что вода испаряется из него, прежде чем успеваешь глотнуть, а дыхание смердит хуже, чем трупы. Временами страх принимал формы столь дикие, что приходилось останавливаться, ждать, пока страх раскрутится. Забудь о Вьетконге, деревья убьют тебя. Слоновья' трава жаждет тебя уничтожить, сама земля, по которой ты ходишь, таит зловещие намерения, тебя окружает сплошная кровавая баня. Но и при этом, учитывая, где ты находился и что там случалось со многими другими, способность испытывать страх сама по себе была благословением.

Итак, ты познал страх, но трудно понять, насколько ты в действительности познал отвагу. Сколько раз нужно бежать под пулеметным огнем, чтобы начать считать это проявлением трусости? А как насчет тех поступков, что не требуют отваги для свершения, но делают тебя трусом, если ты не совершаешь их? Трудно их предугадать, легко совершить ошибку, когда наступает момент действия. Так, например, ошибка думать, что достаточно лишь собственных глаз, чтобы быть очевидцем. То, что люди зовут отвагой, во многом лишь недифференцированная энергия, высвобожденная интенсивностью происходящего; дисфункция мозга, заставляющая человека действовать немыслимым образом. Если выживет, он получит шанс решать потом, действительно ли проявил отвагу или просто его переполняла жажда жизни. Многие нашли в себе мужество просто отказаться участвовать, навсегда выйти из игры. Совершив подобный поворот, они либо отдавали себя в руки карательного механизма системы, либо полностью рвали с ней. Так поступали и многие журналисты. У меня были друзья в пресс-корпусе, после одного-двух боевых эпизодов отказавшиеся принимать дальнейшее участие в происходящем. Иногда мне кажется, что из всех, бывших там, они оказались самыми серьезными и разумными. Но если быть честным, я никогда не высказывал той точки зрения вслух, пока срок моего пребывания во Вьетнаме не истек почти до конца.

— Мы хотели содрать шкуру с гука,— рассказывал мне солдат.— Ну, он, конечно, мертвый был, но тут приходит лейтенант и говорит: «Сдурели совсем? Здесь журналист шляется, хотите, чтоб он на вас нарвался? Головой думать надо, ясно? Всему есть время и место».

— Жаль, вас не было с нами на прошлой неделе,— сказал другой солдат, когда мы возращались с операции, не сумев войти в соприкосновение с противником.— Столько гуков перебили, даже неинтересно.

Неужели это возможно — быть там и не испытывать ни малейших угрызений? Нет, невозможно. Просто никак. Я знаю, я же был не один такой. Где все они сейчас? (А я где сейчас?) Я был настолько к ним близок, насколько можно быть близким, не становясь одним из них. И настолько от них далек, насколько позволяли пределы планеты. Одним лишь словом «отвращение» не выразить того, то они у меня вызывали. Они выбрасывали людей из вертолетов, травили связанных пленников собаками. Слово «жестокость» раньше просто было для меня словом. Но «презрение» — всего лишь одна из красок в картине мироздания, где другие краски — доброта и милосердие. Я думаю, что те, кто говорил, что оплакивают одних лишь вьетнамцев, на самом деле не оплакивали никого, если у них не нашлось ни слезинки хотя бы для одного из этих мужчин и юнцов, у которых были отобраны или исковерканы жизни.